Джером Джером - Трое на четырёх колёсах
Да, они большие законники, эти немцы!
Глава X
О Бадене распространяться не стоит; это обыкновенное курортное место, очень похожее на другие курортные места. Отсюда мы уже по-настоящему собрались выехать на велосипедах и составили себе десятидневный маршрут по Шварцвальду, после чего хотели направиться вниз по долине Дуная — между Тетлинген и Зигмаринген — это самое живописное место в Германии. Здесь Дунай вьется узкой лентой между старинными селениями, не тронутыми суетой мира; огибает древние монастыри, возвышающиеся среди зеленых лугов, где стада овец пасутся под надзором скромных монахов, босых, простоволосых, туго опоясанных простой веревкой. Дальше река мелькает среди дремучих лесов или голых скал, каждая вершина увенчана развалинами крепости, церкви или замка, с которых видны Вогезы. Здесь одна половина населения считает горькой обидой, если с ними заговоришь по-французски; другая — оскорбляется, если обратишься по-немецки, и обе — выражают презрение и негодование при первом звуке английской речи. Такое положение вещей несколько утомляет и затрудняет нервного путешественника.
Мы не совсем точно выполнили программу поездки на велосипедах, потому что дела человеческие всегда более скромны сравнительно с намерениями.
В три часа пополудни легко говорить с искренней уверенностью, что «завтра мы встанем в пять часов, слегка позавтракаем и в шесть уже тронемся с места».
— И будем уже далеко, когда наступит самое жаркое время дня! — говорит один.
— А в это время года утро бывает особенно прелестно, не правда ли? — прибавляет другой.
— О, конечно!
— Свежо, легко дышится!
— И полутона так красивы!
В первое утро намерение исполнено: компания собирается в половине шестого. Все трое в молчаливом настроении, с наклонностью ворчать друг на друга, на пищу — вообще на что-нибудь, лишь бы дать выход затаенному раздражению.
Вечером последнее выливается в сердитом замечании:
— Завтра, я думаю, можно выезжать в половине седьмого; это совсем не поздно!
— Но тогда мы не пройдем наш маршрут! — слабо протестует благонамеренный голос.
— Что ж с того! Человек предполагает, а жизнь располагает. И, кроме того, ведь надо подумать о других: мы поднимаем в гостинице всю прислугу?
— Здесь все встают рано, — робко продолжает благонамеренный голос.
— Прислуга не вставала бы рано, если бы ее не заставляли! Нет, будем завтракать в половине седьмого; тогда никому не помешаем.
Так человеческая слабость прячется под предлогом доброго отношения к другим; мы спим до шести часов, уверяя совесть — которая, однако, остается при своем мнении, — что это делается из великодушия. Такое великодушие простиралось иногда, сколько мне помнится, до семи часов.
Но не только наше предположение, а и расстояние часто изменяется; на практике оно оказывается совсем не таким, каким должно быть, судя по вычислениям, сделанным астролябией.
— Семь часов — по десяти миль в час, — итого семьдесят миль в день. Пустяки для велосипедиста?
— Кажется, по дороге есть холмы, на которые придется подыматься?
— Где есть подъем, там будет и спуск! — Ну, скажем, восемь миль в час: в день, значит, около шестидесяти. Если мы и на это не способны — то, согласитесь, вместо велосипедов можно было с удобством обзавестись креслами на колесах!
Действительно, рассуждая дома, кажется, что шестьдесят миль в день совсем немного. Но в четыре часа дня, на дороге, благонамеренный голос вынужден напомнить товарищам:
— Господа! Нам бы следовало двигаться. (Он звучит уже не так уверенно, как утром).
— Ну нет! Незачем суетиться. Отсюда прелестный вид, не правда ли?
— Да. Но не забудь, что нам до Блазена осталось двадцать пять миль.
— Сколько?
— Двадцать пять; может быть немножко больше.
— Значит, по-твоему, мы проехали только тридцать пять миль?!
— Да.
— Не может быть! У тебя неверная карта.
— Конечно, не может быть! — прибавляет другой недобродетельный голос. — Ведь мы едем с самого утра.
— То есть с восьми часов. Мы выехали позже, чем хотели.
— В три четверти восьмого!
— Ну, в три четверти восьмого; и несколько раз останавливались.
— Останавливались, чтобы полюбоваться видом. Какой же смысл путешествовать и не видеть страны?
— И, кроме того, сегодня было так жарко, а нам приходилось подыматься по крутым дорогам!
— Я не спорю, я только говорю, что до Блазена осталось двадцать пять миль.
— И еще горы?
— Да. Два раза вверх и вниз.
— А ты говорил, что Блазен находится в долине.
— Да, последние десять миль представляют сплошной спуск.
— А нет ли какого-нибудь местечка между нами и Блазеном? Что это там на берегу озера?
— Это Титзее, совсем не по дороге. Нам бы не следовало так уклоняться.
— Нам вовсе не следует переутомляться — это даже опасно!.. Хорошенькое местечко это Титзее, судя по карте. Там, вероятно, хороший воздух…
— Хорошо, я согласен остановиться в Титзее. Это ведь вы сами решили утром, что мы доедем до Блазена.
— Ну, положим, мне все равно. Что там может быть особенно интересного в Блазене? Какая-то глушь, долина… В Титзее наверное лучше.
— И близко, не правда ли?
— Пять миль отсюда.
Заключение хором:
— Остановимся в Титзее!
В первый же день нашей поездки Джордж сделал важное наблюдение (он ехал на одиночном велосипеде, а мы с Гаррисом впереди, на тандеме).
— Насколько я помню, — сказал он, — Гаррис говорил, что здесь есть фуникулеры, по которым можно подыматься на горы.
— Есть, — отвечал Гаррис, — но не на каждый же холм!
— Я предчувствовал, что не на каждый. — проворчал Джордж.
— И кроме того, — прибавил Гаррис через минуту, — ведь ты сам не согласился бы ездить все время с гор: удовольствие всегда бывает больше, если его заслужишь.
Снова наступило молчание, которое на этот раз прервал Джордж:
— Только вы, господа, не надрывайтесь из-за меня.
— Как это?
— То есть, если будут встречаться фуникулеры, то не отказывайтесь от них из деликатности относительно меня: я готов пользоваться ими, даже если это нарушит стиль нашей поездки. Я уже целую неделю встаю в семь часов и считаю, что это чего-нибудь да стоит… Вообще не думайте обо мне.
