Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...
Положив газету на столик, сказал:
— Невеселые в мире дела.
И зашел разговор об этих невеселых делах. Но даже в размышлении о невеселом Петр Леонидович оставался оптимистом.
— Политический авантюризм в мире дошел до крайностей, — говорил Капица. — Конечно, никто не хочет умирать, даже тот, кто ядерной бомбой размахивает. Давно бы с удовольствием бросил эту бомбу в нас, да страшно, за свою голову опасается. Но ведь он авантюрист, действовать «на грани» ему присуще, каждый преступник, идя на дело, убежден, что не попадется. Преступники все-таки попадаются. И вот, кто размахивает бомбой, может ненароком и оступиться.
Петр Леонидович явно устал от долгого монолога и, завершая его, сказал:
— Словом, невеселые ныне времена, — помолчал, поднял на меня свои светлые, непоблекшие с годами глаза, которые вдруг вспыхнули улыбкой, и добавил: — И все-таки я верю в людей. Человечество не станет самоубийцей. Природа нас наградила самым высшим своим достижением — разумом. Что бы там ни было — разум есть разум, и давайте положимся на него.
Андрей Петрович Капица попросил нас, своих друзей, помочь ему перевезти родителей с дачи, в которой начинался ремонт, в расположенный недалеко от Николиной горы санаторий. За рулем сидел Андрей, Петр Леонидович устроился рядом с сыном. Когда машина тронулась, Петр Леонидович обернулся к нам:
— Ну, какие новости в мире, молодые люди?
Один из нас с шуткой ответил:
— В наше время, как говорится, лучшая новость — это отсутствие новостей.
Академик долго молчал, глядя на дорогу. Над дорогой сплетали ветви старые сосны, за ними желтел пожухлый луг, в конце его под обрывом проблескивала голубым река, в которой отражались пушистые редкие облака, медленно плывущие над присмиревшими осенними полями. Вдруг, уже не оборачиваясь к нам, как бы продолжая начатый разговор, Петр Леонидович произнес:
— И все-таки этот мир всегда для нас нов.
В санатории мы внесли вещи супругов Капиц в светлый просторный номер на втором этаже. Вслед за нами своей быстрой, стремительной походкой вошел в гостиную Петр Леонидович, мимолетно, без интереса оглядел комнату и тут же подошел к стоящему у окна письменному столу. Провел рукой по гладкой полированной поверхности, как бы прикидывая: удобен ли для работы. Поднял взгляд к окну. За окном стояли старые сосны, и их стволы бронзовели в лучах утреннего солнца.
После того скорбного дня, когда мы проводили ученого в последний путь, я написал о нем статью в «Литературную газету». Она называлась «Верю в людей!».
Пришло немало откликов. Но один из Ленинграда меня особенно обрадовал. Он был от того самого таможенника, который провожал «Михаила Лермонтова» в день открытия линии на Нью-Йорк. Таможенник был уже на пенсии. Он писал: «Не забуду слова пограничника-майора, который тогда отчитывал нас со старшиной. Он сказал: «С такими людьми, как академик Капица, большая честь даже стоять рядом! Именами таких людей называют корабли». И в заключение письма таможенник спрашивал: назовут ли?
Тогда в ответ на этот вопрос я не мог написать ничего вразумительного. Написал лишь одно: надеюсь…
Прошли еще годы, и однажды Андрей Петрович мне позвонил и объявил радостную для всех нас новость:
— Именем отца в Москве в Теплом Стане назвали улицу. И еще сообщили, что имя это получит новый корабль.
«Море плещется в моем сердце»
В этот день я впервые услышал зловещее «бора». Ветер дул с гор — с ним не до шуток. Ветер обрушивается на город тяжелым и стремительным ледяным потоком, не дай бог попасть под его «руку»! Суда торопятся уйти на рейд — иначе разобьет о причал. Наш капитан был встревожен. По прогнозу ожидается восемь баллов! Для стоящего у причала «Витязя» ветер оказывался отжимным, значит, будет со страшной силой давить в борт — выдержат ли швартовы?
Ветер дул всю ночь. Швартовы выдержали. Мы не верили, что соберутся на причале провожающие. Собрались. Десятка два самых стойких, в основном женщины. Некоторые прилетели из Владивостока — экипаж «Витязя» оттуда. Так и скитаются по портам, чтобы на коротком заходе судна хотя бы несколько часов повидать «своего», — обычная судьба моряцких жен.
«Витязь» медленно и устало отвалил от причала, набирая ход, устремился в сторону открытого моря отсчитывать последние мили долгих своих скитаний по морям-океанам. Рейс этот был для него завершающим в жизни. В Калининграде прославленному ветерану науки обещали почетный причал. Решили на его борту делать морской музей.
Как требует обычай, судно, отвалив от причала, трижды прогудело Новороссийску простуженным хрипловатым баском — прощаясь навсегда. И тут неожиданно для нас вся бухта, десятки стоящих у причала и на рейде судов нестройным, но мощным хором послали уходящему от них ветерану долгие прощальные гудки. Щемяще печальными были эти минуты, и у нас сжались сердца.
Немолодая женщина по-детски всхлипнула и приложила к глазам носовой платок. Рядом со мной стоял немолодой мужчина в выгоревшей бежевой куртке и черном берете. Тугой ветер бил ему в лицо, а он и не пытался от ветра защищаться. Вдруг шевельнул плечами, словно отряхивался от увлекших его куда-то дум.
— Неужели плывем?
И облегченно вздохнул, вроде бы перевел дух, вроде бы наконец позволил себе поверить, что путешествие, которое откладывалось не раз, все-таки состоится.
Обернулся ко мне: блеснул юношески яркими глазами в паутинке морщин:
— Вы впервые на «Витязе»?
— Во второй раз…
— А я в третий раз, — в его словах проступили горделивые нотки. И вдруг голос вроде бы померк — И увы, в последний!
— Все мы в последний. «Витязь» уходит на покой.
Он покачал головой:
— Меня тоже норовят спровадить на покой. Еле разрешили этот рейс. Предупредили: в последний раз в море. Возраст!
Он задиристо дернул головой с таким видом, будто с кем-то продолжал спорить.
— Как будто возраст человека в его годах! Ничего подобного! Поверьте мне, биологу, ничего подобного! Я встречал совсем юных стариков.
И вдруг вспомнил, что мы еще не знакомы, представляясь, вежливо склонил голову:
— Крепс, — и в ответ на мое представление протянул руку: — Очень приятно! Будем общаться целых три месяца! — кивнул в сторону моря. — Правда, нам невероятно повезло?
Проснулся от ощущения странного неудобства — перекатывает мое тело на койке, как бревно, — то в переборку вдавит, то швырнет к ограждающему барьеру койки. С трудом добрался до иллюминатора: море свинцово-серое, у волн белые хищные загривки. Шторм. Прогноз оказался верным. И вдруг вспомнил о пожилом человеке в черном берете и бежевой куртке, с которым познакомился на палубе в час отхода. Ему-то каково сейчас? Мне сказали, что во время нашего рейса Евгению Михайловичу стукнет восемьдесят и академик особо радуется тому, что столь почтенную в жизни годовщину будет отмечать в дальнем пути. Разный бывает путь! Если вот такой, как сейчас, когда к горлу подкатывает собственный желудок, — какая здесь радость?
