Василий Песков - У германских друзей
— А это кто?
— Да какие-то курфюрсты…
…Гитлер не любил Веймара и, бывая в этой части Германии, всегда объезжал город.
* * *Харчевня такая же древняя, как и все в Веймаре. Кованые крюки для одежды возле грубых, крепких столов. Еда простая, недорогая. Сюда забегают рабочие и студенты. За столом вокруг посуды с яйцами в соленой воде и кружками пива — завсегдатаи харчевни. Разговор с одним из них — Фрицем Купнером, слесарем завода сельскохозяйственных машин.
— Часто бываете?
— Каждый вечер… Пиво, пара яиц на, закуску, сигареты, дружеский разговор…
— Сколько стоит ваш вечер?
— Шесть марок.
— Зарплата?
— Шестьсот двадцать марок.
— Давно сюда ходите?
— С тридцатого года.
— Был перерыв?
— Был, — смущенно улыбается слесарь. — Был, к сожалению…
Старые письмена на стенах харчевни: «Счастлив тот, кто в борьбе за жизнь не разучился смеяться», «Спешите жить, ибо человек мертвым бывает гораздо дольше, чем живым», «Пей пиво и не волнуйся, потому что в десять часов вечера жена ругается точно так же, как и в два часа ночи».
Харчевня принадлежит частному лицу. Хильде Бальман.
* * *Холодный, валящий с ног ветер. По камням шуршит сухой буковый лист. Ворота с кованым изречением: «Каждому свое».
Четверть миллиона людей прошли через эти ворота, и только малая часть из них остались живыми. Почти все ушли отсюда через трубу крематория. Вот тут стояли бараки. Вот бараки советских пленных, французов, югославов, поляков… Крохотные камеры, где изощренно пытали. А тут без пыток стреляли в затылок. Вот комната, где фашистские медики в поисках нужных им «медицинских истин» резали живых людей. Женские волосы, которые шли на матрацы; абажуры из человеческой кожи; снимки еще живых скелетов. В подвале крюки, на которых вешали. В углу дубинка. Ею добивали, если кто-нибудь оказывался слишком живучим. Большая, аккуратно обструганная кем-то дубинка. Лифт. Тележка, на которой трупы подвозили к печам. На одной из печей — венок. В ней сожгли Тельмана. Труба. Кирпичная, закопченная сверху труба. Люди в бараках хорошо знали, что за дым идет из этой трубы. Любопытно, был ли виден этот дым жителям древнего Веймара?
Ужасный вечер. Пытаюсь что-то записывать. Но рука почему-то не держит карандаш. Кисти рябин возле домов, где жили эсэсовцы, кажутся мне сейчас сгустками крови. Бухенвальд… При других обстоятельствах слово имело бы даже и поэтический смысл. Бухенвальд — «буковый лес». Но каким страшным символом на Земле сделалось это слово!
Перед отъездом из Москвы я ходил на лыжах. Тут же, на юго-западе ГДР, не только нет снега, но вовсю еще идет уборка свеклы и капусты. Аккуратности немца помогает еще и природа; липший месяц для уборки полей — великое дело! Много лошадей на полях и дорогах. Крестьянин, с которым заговорил: «С полутонной груза зачем гнать машину? Лошадь нужна в хозяйстве».
* * *Далеко в стороне от всех туристских дорог есть в ГДР деревенька Рентенфорд. Я давно знал о ее существовании, и вот теперь, после долгих расспросов и блужданий по саксонским дорогам, въехали в деревеньку. Чем она знаменита? Тут родился, тут работал, сюда возвращался после больших путешествий Альфред Брем. Для меня всегда было тайной: как это можно было одному человеку рассказать о всех животных и птицах, какие есть на Земле? Десять толстых томов. Наверное, Брем жил в каком-то особенном мире? Нет! Все обычное. В окошко дома мы видим деревенскую улицу, гору, покрытую лесом, коровий выгон…
Много раз по дороге я видел на желтых, одинаковой формы дощечках силуэт ушастой совы. Оказалось, это знак заповедности. Участок леса, живописное озеро, роща, древние скалы, старое дерево… Каждый немец хорошо знает: «Сова» — значит это особенно строго надо беречь. В ГДР около шестисот заповедных объектов природы.
Был дождливый, пасмурный день, и, наверно, по этой причине Дрезден напомнил мне Ленинград. Дворцы. Эльба, похожая на Неву. Музеи. Картинная галерея… И так же, как Ленинград, Дрезден хорошо знает, что значит война. Авиация американцев и англичан почти до конца войны не трогала город, и потом в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года семьсот пятьдесят самолетов сделали город грудой развалин. В одну ночь погибло тридцать пять тысяч людей. До сих пор еще стоят дворцы с пустыми глазницами окон. Сейчас Дрезден много и хорошо строит. Мне с гордостью показали застроенный, чем-то напоминающий Новый Арбат в Москве центр Дрездена. Много выдумки, вкуса и немецкой добротности. Несколько наиболее драматических развалин решено оставить как памятники.
Залы Дрезденской галереи. Такое чувство, что я уже был тут когда-то. «Спящая Венера», «Вирсавия», «Шоколадница». Помню, Москва стояла в длинных очередях, чтобы увидеть картины перед отправкой их в Дрезден…
Наш солдат в галерее. Молоденький, веснушчатый, сапоги ярко начищены, гимнастерка отглажена, и сам он весь как будто отглажен для увольнительной. Очень стесняется и не знает, куда идти. Услышав мой разговор с переводчиком, обрадовался: «Как тут пройти… ну к этой, к Мадонне?» Мы показали, как пройти к «Сикстинской мадонне». Солдат смешно, почти на носках своих тяжелых сапог, пошел к портрету знаменитой итальянки с младенцем. Я подошел к нему еще раз: «Смелее, солдат. Держись с достоинством. Наши с тобою отцы спасали эту мадонну».
* * *Возвращение в Берлин. По пути на пару часов заезжаем в местечко Бастай. Над плавной лентой реки, над лоскутками лесов и лугов — причудливой красоты скалы. Красота такая, что крикни от радости, и эхо начало бы бросать твой крик от одной поросшей лесом скалы к другой. Но, постояв полминуты, чувствуешь: молчание — лучший способ оставить в памяти это утро.
Бог явно понимал толк в туризме, уронив в полусотне километров от Дрездена эту жемчужину. И люди оценили подарок. Жемчужина уже много лет оправлена в кружева каменных и железных мостков, построены лестницы и площадки. Но альпинисты лезут наверх своей дорогой. Малыш, глядя на альпиниста: «Мама, а что дядя — дурак? Есть же лестница…»
* * *Я попросил знакомых газетчиков назвать двух популярных людей в Берлине. Газетчики подумали и сказали: капитан Вернер Баар и директор зоопарка доктор Датте.
Беседа в полицейском управлении с капитаном Бааром. Много лет капитан обезвреживает в Берлине неразорвавшиеся снаряды, гранаты и бомбы. Большого роста, спокойный и очень застенчивый человек. Не знает, куда на столе деть руки.
— Сколько же бомб вы держали в этих руках?
— Одних только английских восемьсот двадцать девять…
— По-прежнему много работы?
