Жан Беливо - В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком
Несколькими днями ранее, проходя по плодородным землям Ламанчи, где когда-то стояло множество мельниц, я сам себе вдруг напомнил Дон Кихота. Интересно, насколько далеко можно зайти в своей борьбе во имя великой цели? В этих долинах на смену обычным мельницам пришли гигантские белые ветряки с огромными лопастями. Старинных мельниц больше нет… И мой марш мира не имел бы в этих краях никакого смысла. Через некоторое время после своего старта я кое-что понял: у меня нет никакой определенной цели. Я иду просто так, и только люди, которых я встречаю на своем пути, придают путешествию смысл. Без них из моего марша не вышло бы никакого толка. Что такого я могу рассказать этим западным людям, окопавшимся в своем мирке? В прекрасных горах Толедо я вынашиваю идею избежать путешествия по Европе. Например, можно двинуться в сторону моря и сразу за Италией перебраться в Турцию и на Ближний Восток…
ИспанияГраницу я пересекаю 31 марта 2006 года в Пиренеях. В деревеньке Пертус впервые встречаю самого натурального француза, круглолицего пухлого полицейского по имени Жан, моего тезку
— О-ля-ля! Так вы пешком пошли в кругосветку? Мда! Оно того стоит! Ох! О-ля-ля!
Потом по дороге из Пертуса в Булу какой-то прохожий дарит мне бутылку вина. А офицеры, которых я прошу символически «проштамповать» мой паспорт печатью еще одной страны, принимают меня как родного и возвращаются из погреба с бутылочкой вина, закупоренной еще в те времена, когда не было Евросоюза. Вместе с ними я смеюсь и с удовольствием шучу, но сердце мое где-то далеко. Я не признаю Европу отныне еще сильнее, еще яростнее, чем до моего знакомства со странами «третьего мира».
Уходя из родной Канады, я повернулся спиной к тому человеку, которым был. А сейчас вновь посмотрел на себя в зеркало.
И мне стало жутковато от того, что я увидел. Правда в том, что я боюсь своей собственной сути…
Здорово, братцы
31 марта 2006 — 23 июня 2006
Франция
Эта встреча произошла по дороге в Севенны[71] через несколько дней после того, как я добрался до Франции. Я намеренно сошел с основной магистрали, порядком устав от безумных скоростей, и решил подняться на север страны по шоссе № 17. А еще я устал от людской недоверчивости, которую видел везде, стоило лишь приблизиться к любому случайному встречному… Я все еще с содроганием вспоминаю эпизод у ворот местной фабрики, когда наудачу спросил дорогу у какой-то работницы. Крошечная опрятная женщина вместо ответа отпрыгнула от меня так, будто ее вытолкнуло с места пружиной, и убежала прочь, прижимая к груди свою сумку! «Поймите правильно, мсье, здесь кругом столько насилия и криминала…» А я-то надеялся встретить чуть больше тепла и простоты в людях. 14 апреля, ближе к вечеру, проходя через местечко Лезан, укрывшееся среди зеленеющих долин, где произрастают виноградники, оливы и сосны, я встретил мужчину, который чинил свой сарай. Ив Мишель запросто ответил улыбкой на мою. Из Канады? Знаем такую. Переночевать? В сарае есть оборудованная комнатка. Но для начала давай-ка поедим! И едва он прихватывает меня за локоть, я понимаю, что его акцент мне до боли знаком. Меня будто окутывает дыханием родных краев. Он прибавляет, что супруга его — женщина суровая, но я захожу в этот незнакомый дом с полным ощущением, что здесь меня давно ждали. Весь вечер проходит у нас в непринужденных беседах. Мишель рассказывает мне истории: про гугенотов, которые в этих краях боролись против притеснений католиков, а следом — про сорт винограда, из которого делают знаменитый piquette[72], — и обволакивает своим чудесным, родным, знаменитым северным говором… А тем временем Рене, его супруга, с неизменной улыбкой на лице подрезает мне еще хлеба, подливает в мою тарелку еще и еще супа с капустой, который томится рядом, на плите. Я погружаюсь в приятную истому и понимаю, что эта пара пенсионеров ненавязчиво и мягко вернула меня в культуру, знакомую с детства. Как долго я ждал этой минуты!
Выходит, нужно было четыре месяца топать по этой суматошной, сверхсовременной и напичканной хайтеком Европе с ее вечной лихорадкой, чтобы наконец однажды разбился тонкий лед, отделявший меня от моих корней. Я размышляю об этимологии выражения «коренной житель», что означает «абориген» и «туземец», но прежде всего указывает на место, где находятся наши корни. Во всех странах, по которым я шел, только у местных жителей, у коренных, я подсматривал те нехитрые ценности, которыми сам всегда дорожил. И вот, положив ложку на гладкую поверхность кухонной клеенки, я впервые чувствую, до чего мне хорошо.
Лангедок пересекаю, выбирая самые солнечные местечки, обласканные нежным весенним бризом. Приближается пора первого причастия и Светлой Пасхи. В садах Роше-гюда, за каменными стенами, в которых проделаны высокие окна, раздаются радостные возгласы. Их звуки уносит чистая вода ручейков, где плещутся рыбки. Я располагаюсь чуть поодаль, устанавливая палатку в долине Роны прямо в виноградных зарослях. Пройдя насквозь Лион, начинаю чувствовать, как незаметно потеплела атмосфера кругом, будто чем дальше живут французы от воды, тем помыслы их чище. Все-таки чудные, странноватые эти люди, которые встречают меня на подходе к деревням с неизменным бокалом вина в руках, а затем пускаются в пространные беседы вокруг огромного щедрого стола… Вдоль проселочных дорог на бескрайних лугах золотистые лютики и пунцовые маки щедро делятся своей пыльцой с пчелами, а по напитанным дождевой водой полям неспешно вышагивают жирные шаролезские коровы, чьи копыта утопают в грязи. Я срываю ромашку и цепляю ее себе на шляпу, вспоминая с ностальгией свои первые шаги в районе американского Вермонта, в самом начале пути, когда какой-то встреченный мною старичок протянул мне скромный полевой цветок, сорванный на обочине дороги. Поле Вермонта очень похоже на то, что сейчас простирается передо мной, а его улыбка очень напоминает те добрые лица, которые встречаются мне здесь… Картинки старой доброй Европы кажутся мне родными воспоминаниями из далекого детства — пропитанные стойкими ароматами сена и навоза, сладким вкусом клевера, на котором еще не высохли капельки росы. Как выглядят теперь поля, принадлежавшие моему отцу? А как чувствует себя он сам? Прикован ли он до сих пор к больничной койке? С ним ли Элиза? У моей дочери вот-вот родится второй малыш, на днях Люси написала мне об этом. Я бы хотел прямо сейчас подарить им целую охапку этих полевых цветов…
Сегодня вечером, 15 мая, я прошусь на ночлег к незнакомому фермеру, который с трудом тащит два полных ведра козьего молока. Я ночую у него в хлеву между копнами сена, под охраной беспрестанно квохчущих несушек. И в это самое время за тысячи километров отсюда моя новорожденная внучка издает свой первый крик! Этой ночью между канадской рекой Сен-Лоран и долиной французской Луары перекинут невероятных размеров мост, фантастический и неправдоподобный, сошедший с эскизов Гюстава Эйфеля, сделанных по поручению Бриара. Несмотря на расстояние, между мной и только что появившимся на свет младенцем возникает такая же прочная и нерушимая связь, как и та, что связывает меня с моими предками из Пуату, которые высадились в 1644 году на берегах Новой Земли и отправились в Акадию. Прикоснувшись к собственным корням, я наконец сумел примириться с незнакомой мне доселе культурой, которая, в сущности, была для меня родной.
В последующие дни я планомерно прохожу через Десиз, Невер, Фонцелан, Пуг-лез-О и милую деревеньку Шарите-сюр-Луар, где ненадолго задерживаюсь. На мосту, перекинутом через последний «девственный» поток на моем пути, вдруг припоминаю, что мне рассказывали о квебекской вечеринке, которая пройдет в этих краях. В сумерках добираюсь до массивных дверей сельского клуба в Эрри неподалеку от лесочка в начале деревни. Меня встречают радостными возгласами. «Так это же тот самый tabarnak[73] с рынка!» — восклицает один из музыкантов, размахивая руками, а его белокурая спутница увлекает меня к центральному столу. Там два часа подряд меня кормят популярным здесь блюдом — соленой свининой с чечевицей[74]. А я все ем, и ем, и ем, и смеюсь над их шутками, а потом снова пускаюсь в путь, чтобы снова пить и есть, есть и пить, — каждый хуторок и каждая деревушка оставляют мне на память частичку своего колорита и горсть своей земли, такой непохожей ни на какую другую на свете. Упоительно часто я слышу одни и те же слова: «Давай-ка, братец, заходи прямо в погреб!» Мой новый знакомый Мишель застал меня врасплох своим предложением: «Спускайся, я покажу тебе свои troussepinette…» Я краснею[75] и бросаю на него тревожные взгляды. Но все же соглашаюсь спуститься вдвоем под мрачные своды погреба, где хранится его драгоценное сокровище — ликер из темных плодов терновника, настоянных на отменной водке. Мы разопьем его тут же, в погребе, как два подпольных эпикурейца. И вот уже мне кажется, будто я держу в своих ладонях и всю землю целиком, и саму жизнь, упрятанную по воле человека в капли умопомрачительно вкусной настойки.
