Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Через несколько дней после окончания ревизии начинаются выборы в старшины. С утра рассыльный Осипов, вечно пьяный, с красной рожей и посинелым носом, бегает по домам с бумагой от старшин, приглашающих на собрание.
Купечество начинает понемногу собираться в дом старшин и молча усаживается в зале. Кто побогаче, тот всегда приходит попозже, встречаемый общим поклоном. В течение пяти лет, которые я жил в Кяхте, один из тузов кяхтинской слободы постоянно приходил последним; приказчика, бывало, даже пошлет узнать, все ли собрались, и, как говорят злые языки, очень уж ему нравился общий поклон, которым его встречали при входе в залу.
В угольной[7] комнате уже приготовлены выпивка и закуска. Публика, в ожидании выбора старшин, пока еще не вся собралась и изредка похаживает в угольную комнату.
— Пойдем, парень, — шепчет сосед соседу, — выпьем по рюмочке.
— По одной разве. Так и быть, пойдем выпьем.
— Скоро ли кончится все? Страх скучно! — говорит выпивший.
— Что ты, голова! Еще ничего не начиналось, а ты уж и соскучился.
— Мы сегодня хотели у Шишукина собраться…
— Да ведь вы каждый день у Шишукина?
— Нет, вчера у Ришяева… я две тысячи зашиб…
— Хорошая была вчера игра…
— А слышал ты, каких лошадей привели Василию Васильичу?..
— Как же! Как же! Нарочно ходил смотреть…
— Чудные лошади!..
— И спрыски надо делать!..
— Господа, господа, пожалуйте, все собрались… — слышится из залы.
Наскоро обтирая рты, публика чинно идет в зал, обдергивая полы сюртуков и поправляя галстуки; пришли и тихо уселись на стулья, точно святые, как говорится в простонародье. Несколько минут прошло в молчании.
— Вот теперь, господа, — несмело начинает один из старшин, вставая на ноги и упираясь рукой о стол, — надо бы выбрать новых старшин, как следует по закону…
Общество посиживает и помалкивает.
— За нынешний истекающий год, из добровольной складки, — продолжает старшина, — остаток, видно, будет небольшой…
Публика молчит. Кое-где слышатся легкие вздохи…
— Потому, — раздается снова в тишине его голос, — нынче, как вам известно, посещал Кяхту его высокопревосходительство, по этому, значит, случаю были лишние расходы, как того требовало приличие… Впрочем, это все будет показано в отчете…
Публика продолжает молчать. Кто-то тихонько сказал: — ну да, конечно, в отчете будет видно.
— Ну да…
— Конечно…
— Гм… Гм…
Опять молчание.
— Отчет, как и прежде водилось, — продолжает старшина, — мы приготовим в конторе к январю, либо к февралю месяцу, потому, как вам известно, в это время, перед свидетельством гостиного двора, дела всегда бывает много…
— Дело известное.
— Ну, конечно, понятно.
— Еще бы! Знаем, — слышится изредка со стульев.
— Теперь, господа, нужно бы приступить к выбору старшин, — говорит прежний старшина.
Публика опять молчит.
Другой старшина тихонько прошептал:
— Однако надо бы Петра Федоровича…
— Конечно, надо Петра Федоровича, — поддержал кто-то.
— Петра Федоровича, — ясно слышится третий голос.
— Ну да, ну да, Петра Федоровича, — заголосили все разом.
— Помилуйте, господа, я в третьем году служил, — кричит сильнее всех Петр Федорович, — помилуйте, как можно.
— Нет уж, Петр Федорович, послужите.
— Я нынче, если Бог даст, собираюсь съездить в Москву, тоже дела есть — нужно, — упирается Петр Федорович.
— Нет уж, Петр Федорович, уж пожалуйста, послужите, — раздается со всех сторон и публика начинает напирать на Петра Федоровича.
— Я не могу, я служил в третьем году…
— Да кто не служил? Все служили… Нет уж, Петр Федорович, как хотите…
Публика кланяется и обступает Петра Федоровича — он пятится.
В зале начинается говор. Голоса раздаются все громче и громче. Все, до того времени чинно сидевшие, поднимаются со своих стульев и напирают на Петра Федоровича.
Шум и смятение великое.
— Господа, — кричит кто-то, — просите горячее Петра Федоровича.
— Батюшка, Петр Федорович… — раздается громче со всех сторон.
Поломается Петр Федорович еще несколько времени и согласится.
— Ну, теперь кого же? — спрашивает один другого.
— Да теперь вас, Иван Кузьмич, надо…
— Что вы? Что вы? — дивится Иван Кузьмич, — да я не полагал…
— Послужите, Иван Кузьмич, что за важность — свое дело, семейное, — упрашивают купцы Ивана Кузьмича.
Опять шум, говор и опять упрашиванье. Иван Кузьмич прижат к стене и еле дышит, отмахиваясь руками.
Поломается и Иван Кузьмич, следуя примеру Петра Федоровича, и прижатый в углу — согласится. Однажды, во время выбора старшин, один осаждаемый почему-то не желал занять почетной должности и убежал. С тех пор купцы стали запирать дверь: дескать, крепче будет, не убегут.
Вслед за выбором Ивана Кузьмича, тем же порядком выбрали еще двух старшин. Скрепили все подписом, что вот так и так, торгующее на Кяхте купечество, в общем своем собрании, большинством голосов выбрали и проч…
— Ну, теперь, господа, поздравляем вас. Эй, парень, давай-ко сюда шампанского! — кричат старые, отслужившие старшины.
Выпили и поехали все к отслужившим старшинам, там выпили и пустились к новым, только что выбранным старшинам, у них тоже попили и, покачиваясь из стороны в сторону, разъехались по домам.
Наутро герои праздника с больными головами поехали принимать присягу на верность и честность службы… «Даже не щадя живота своего», — повторяли они за священником, держа правую руку кверху и разогнув два пальца. После присяги представились директору таможни и градоначальнику с покорнейшей просьбой не отказаться откушать хлеба-соли, как водилось и в старые, дескать, годы тем же порядком.
Опять обед торжественный с шампанским, спичами, цветами и проч. и проч.
Через несколько дней новые старшины назначают собрание. Опять Осипов бегает по домам купцов. Собрались купцы.
— Вот теперь, господа, — говорит новый старшина Петр Федорович, понюхивая табачок, — нужно назначить цифру, какую брать с вывозимых ящиков… я насчет добровольной складки говорю…
Публика молчит. Слышатся тайные вздохи.
— То есть, видите ли, оно конечно, как и прежде, и в старые годы водилось, тоже, значит, каждый раз составляли, примерно, заранее подписку, что вот так и так, на текущий расход обязываемся в добровольную складку вносить по такой-то сумме с каждого ящика.
Публика по-прежнему молчит. Петр Федорович еще понюхал и опять начал говорить, — как прежде, в старые годы, как недавно и проч… — Он был большой говорун, только бы слушатели были. Долго он толковал, понюхивая, пока не перебил его Андрей Яковлевич, самый набольший туз в кяхтинской слободе.
