Юрий Аракчеев - Зажечь свечу
«Ну откажитесь, скажите, что вы остаетесь! — чуть не закричал Никонов. — Хоть это вы можете?! Скажите, что я ничтожество да с претензиями еще, что не оправдал, что вы зря верили, что…»
— Почему же нелепо? — сказал вслух спокойно. — Клева нет, погода портится, видели, снег пошел? Вась, ты как?
— Не знаю. Не понимаю я тебя что-то, — искренне недоумевая, ответил Вася. — Какой снег? Но если ты…
— Нет, я пошутил, ребята. Не обижайтесь. Если вы не хотите…
И он тяжело вздохнул.
— Давайте-ка еще по одной. За погоду!
— Я остаюсь, ты как хочешь, — сказал Ленька, бойко хрустя огурчиком.
«Ну и черт с тобой», — выругался Никонов про себя.
Потом пили чай.
«Мой милый, мой князь, мой жених, ты печален в цветистом лугу», — вертелись в голове стихи Блока. При чем тут?..
— А я ему говорю: ты что же это, хороший человек, делаешь, а? Не стыдно, говорю, тебе, а? — все жаловалась хозяйка.
Никонов громко прихлебывал чай из блюдечка.
Стемнело.
Никонов поднялся и вышел из избы. Ярко, во всю мощь светила луна. Было так тихо, что слышались какие-то шорохи со стороны Волги. Над избой мерцал Орион, любимое созвездие. Повеяло таким покоем… Никонов вздохнул и закрыл глаза. Нет, это невыносимо. Что надо сделать? Сейчас, теперь, немедленно. Министерство, бумаги, утонул в бумагах, а время летит, и молодость скоро…
Стукнула дверь, кто-то вышел в сени. Никонов повернулся и направился в избу, столкнувшись в дверях с Васей.
— Ребята, я поехал, вы как хотите, — сказал он, распахнув дверь. Сказав, почему-то почувствовал себя легче.
— Черт с ним, я тоже. Клева нет, правда, — сказал Василий Семенович, робко топчась на пороге.
— Вы серьезно? — спросил Леонид Николаевич, подняв глаза от своих мормышек.
Василий Семенович, ища поддержки, посмотрел на Никонова.
— Да, — сказал Никонов. — Сегодня буду в Москве. Надо, понимаешь. Дела, ты верно сказал…
И принялся одеваться.
Он теперь, как когда-то, шел впереди. За ним — Василий Семенович, третьим — Леонид Николаевич, который в конце концов решил ехать тоже. Хотя и недоуменно хмыкал теперь по дороге.
«Чепуха какая. Бессмыслица! — думал Никонов, с наслаждением шагая. — Но они-то, они-то. Мужики, называется, господи…»
Поезд подходил, когда они были метрах в пятидесяти от платформы. Пришлось бежать. Никонов пропустил своих спутников вперед и вскочил последним. «Предательство! — резануло вдруг. — Предательство… За что я с ними так… Самого себя я… Да и других тоже. Я виноват во всем, а…» В один миг представился ему простор Волги, завтрашний погожий день, белое солнечное великолепие. Каким мог бы быть этот день, если бы… Ослепительным, счастливым. Восторженным. Было когда-то, мечтал… «Пересмотреть все к чертовой матери, начать сначала! — Задохнулся от этой мысли, как от удара. — Что я делаю?!» — промелькнуло панически.
С ужасом понял он, что вот сегодня, только что, дан был ему еще один шанс. Еще один. Может быть, последний. Распахнулось нечто — какая-то ясность необычайная, и увидел, и понял, и если бы теперь…
Инстинктивно Никонов рванулся назад, к выходу из вагона, столкнулся с кем-то в проходе, хотел крикнуть своим друзьям, заставить и их вернуться… Но тут же ощутил мягкий толчок оттого, что поезд тронулся.
— Поехали, — сказал он Василию Семеновичу, который уже с готовностью на него смотрел. — Поехали, слава богу, — повторил он, уже как будто бы искренне радуясь. — Успели.
И, глубоко вздохнув, сел на свободное место.
ЛИСТЬЯ
Летний солнечный день. Загородное шоссе: горячий сухой асфальт с россыпями щебня по обочинам — от него хрустит под ногами, — редкие автомашины, что с шумом деловито проносятся мимо нас, навстречу и обгоняя, маленькие дачные домики по обеим сторонам шоссе, глубокая яма справа, плавные подъемы и спуски, овраг с ручейком и мостиком впереди.
Нас трое: Рита, Светлана — «Светик», Славкина подруга, — и я. У Риты ярко-красная юбка, белая блузка и туфли на высоком каблуке. Они подворачиваются, когда кусочки щебня попадают под ноги, и Рита морщится, смеется, я вижу, что она устала, и мне хочется нести ее на руках.
Мы приходим на недостроенную Славкину дачу — Славка встречает нас, — начинаются обычные, долгие и нескладные хлопоты дачников-горожан: ходим за водой, разжигаем примус, зачем-то ставим кипятить чайник, который не понадобится. Спускаемся в овраг к ручью, чтобы умыться, налаживаем магнитофон. Мы садимся за стол, нас пятеро, пятый-лишний — Алик, Славкин брат, — пьем вино из чашек и стаканов, потому что рюмок нет, подшучиваем друг над другом, смеемся.
Потом мы шумно собираемся гулять по оврагу — овраг большой и глубокий, он весь порос густыми, труднопроходимыми зарослями осины, ольхи, орешника и большими деревьями — сосной, березой, — в пяти шагах там ничего не видно. Первыми уходят Славка со Светиком, затем куда-то таинственно скрывается Алик, а Рита почему-то остается, садится на кровать и говорит, что у нее кружится голова, но «это сейчас пройдет», и тогда она найдет нас.
Она не смотрит на меня, отворачивается, закрыв руками лицо. Может быть, она на меня обиделась? За что? И я сажусь рядом и участливо спрашиваю, что же с ней такое. Она не отвечает, я сижу с глупым видом, не зная, что делать. Потом наконец она встает и мы идем.
Мы идем по тропинке, которая вьется по склону среди бугров и берез. Рита ведет себя опять непонятно, и, когда я показываю ей кривую березу, один из стволов которой, седой и толстый, повис горизонтально над склоном, — она смеется странно и говорит, что у нее в туфлю попал камешек. Она решительно спускается к ручью, пока я чинно сижу у кривой березы. Наконец слышу, как она зовет меня от ручья, но почему-то не двигаюсь — почему она от меня убежала? — и вот уже ее не слышно, а когда, продравшись сквозь заросли, я подхожу-таки к ручью, ее там уже нет. Теперь я кричу, но она не отзывается.
У меня немного болит горло — недавно болел — и чуть-чуть кружится голова, потому что давно не был за городом; день жаркий, солнце россыпью ложится на листья кустов — это напоминает мне что-то, сказку из сна, и вот я уже отрешенно бегу по берегу ручья, продираюсь сквозь кусты напролом, пригибаюсь, где нужно, прыгаю через склоненные ветви — и листья шумно и хлестко бьют меня по лицу, мне уже тяжко, больно дышать, и передо мной то вспыхивает солнце на ветках, то веет угрюмой сыростью из-под густоты кустов, и в ярко-зеленые пятнистые полосы сливается множество пахнущих, хлещущих и щекочущих, жестких и мягких, зовущих, пьянящих листьев.
