Жюль Верн - Малыш
Вот какова внутренность одной из самых плохоньких хижин рендокской деревеньки: одна-единственная комната, запертая покоробившейся, изъеденной червями дверью; справа и слева — по дырке, пропускающей сквозь солому свет и воздух; на полу слой грязи; на стенах узоры из паутины; в глубине очаг с трубой, подымающейся до кровли; в углах подстилки из соломы. Из мебели — сломанный табурет, изувеченный стол, покрытая плесенью скамейка, самопрялка со скрипящим колесом. Из посуды — кастрюля, сковорода, несколько тарелок, никогда не вымытых, а только обтертых, да несколько бутылок, в которые набирали воду, выпив заключавшийся в них виски. По стенам висели какие-то отрепья, потерявшие вид одежды, и грязное отвратительное белье мокло в кадке или сохло на прутьях за домом. А на столе, на самом виду — пучок розог, обломанных от частого употребления.
Это была нищета во всей своей наготе — нужда, гнездящаяся среди бедных кварталов Дублина или Лондона, в Клеркенуеле, в Сент-Жильсе, Мерилебоне, Уайтчепеле — ирландская нищета, самая ужасная. Воздух, правда, не заражен в этих Донегальских ущельях; в них легко дышится благодаря живительной атмосфере гор; легкие не отравляются миазмами и зловонными испарениями больших городов.
Само собой понятно, что матрас, набитый соломой, предназначался Харде, а соломенная подстилка и розги — детям.
Хард! Да, так называли ее: это означало «черствая», и она вполне заслужила свое имя. Это была отвратительнейшая мегера, от сорока до пятидесяти лет, длинная, худая, всклокоченная, со свирепым взглядом из-под рыжих бровей, с клыками вместо зубов, костлявыми, похожими больше на лапы руками в пальцами-когтями, распространяющая вокруг себя спиртной запах. Она была одета в грязную рубаху и изодранную юбку, с босыми ногами, покрытыми такой крепкой кожей, что даже острые камни не могли их исцарапать.
Этот драгун в юбке занимался пряжей льна — занятие, общепринятое в ирландских деревнях, а среди крестьянок Ольстера в особенности. Лен растет здесь довольно удовлетворительно и служит доходной статьей, конечно, ничтожной в сравнении с тем, что мог бы дать хороший урожай зерна.
Но, кроме этой работы, Хард исполняла и другие обязанности: она брала на воспитание маленьких детей, поручаемых ей «baby farming».
Когда городские приюты переполнены или здоровье несчастных малюток требует деревенского воздуха, их посылают к этим матронам, торгующим материнскими заботами, как торговали бы каким угодно товаром, за три-четыре фунта в год. Когда ребенок достигает шестилетнего возраста, его возвращают в приют. Впрочем, сумма, получаемая за его содержание, так ничтожна, что не приносит ни малейшей выгоды. Поэтому, попадая в руки бессердечной женщинычто по большей части и бывает, — ребенок погибает от дурного ухода и недостатка пищи. И сколько проливается таких детских, никем не видимых слез!.. Так было по крайней мере до 1889 года, когда был издан закон о защите детей. Благодаря строгому надзору за женщинами, бравшими детей на воспитание, смертность малышей значительно уменьшилась.
Но в описываемое нами время такого строгого надзора почти не существовало. В хижине Хард нечего было опасаться посещения надзирателя или доноса на нее соседок, таких же очерствелых, как и она сама.
Донегальский приют поручил ей воспитывать троих детей — двух девочек от четырех до шести лет и мальчика двух лет и девяти месяцев.
Это были, конечно, или покинутые дети, или сироты, предоставленные общественному попечению. Родителей их никто не знал, и они должны были, по всей вероятности, остаться навсегда неизвестными. По возвращении в Донегаль и достижении воспитанниками известного возраста их ожидал рабочий дом — учреждение столь распространенное не только в городах, но и в селениях и даже в некоторых деревнях Великобритании.
Как назывались эти дети или, скорее, как назвали их в приюте? Им дали первое попавшееся имя. Впрочем, имя самой маленькой девочки не представляет интереса, так как ей предстояло умереть. Старшую девочку называли Сисси — уменьшенное от Цецилии. Это был красивый ребенок, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже отуманенными от частых слез; черты были вытянуты, лицо бесцветно, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния она была доведена дурным уходом! Но покорная и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не воображая даже, что могло быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть люди, которых ласкает и бережет мать, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в хорошей одежде, ни в пище? Разумеется, не в приюте, где к детям относились не лучше, чем к животным.
Если бы спросили, как зовут мальчика, то получили бы ответ, что имени у него нет никакого. Его нашли на углу улицы Донегаля шестимесячным малюткой, завернутым в кусок толстого полотна, с посиневшим лицом и еле живого. В приюте никто не позаботился дать ему имя. Забывчивость, конечно! Обыкновенно его звали Малышом, и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.
По всей вероятности, несмотря на предположения Грипа и мисс Анны Уестон, никому и в голову не приходило, что он мог принадлежать богатым родителям, у которых был украден. Такое бывает только в романах!
Из троих детей, отданных на попечение этой мегере, Малыш был самый маленький. Темноволосый, с блестящими глазами, обещающими быть энергичными впоследствии, если только их не закроет преждевременная смерть, со сложением, могущим стать крепким, если отравленный воздух ужасного жилища и недостаток пищи не ослабит его развития, поразив рахитизмом, но, во всяком случае, обладающий большой жизненной силой, этот малютка умел устоять против окружающих его гибельных условий. Вечно голодный, он весил гораздо меньше, чем полагается в его возрасте. Дрожа от холода, в продолжение всей зимы он был прикрыт сверх дырявой рубашки старым куском сукна с прорезанными двумя дырками для рук. Но его голые ножки ступали крепко по замерзшей земле. Самый незначительный уход дал бы возможность развиться как следует этой хрупкой человеческой машине, обратив ее со временем во вполне годную для усиленного труда. Но откуда мог он ожидать такого ухода и забот о себе?..
Несколько слов о младшей девочке. Ее истощала продолжительная лихорадка. Жизнь понемногу покидала ее, точно вода, выливающаяся по капле из сосуда. Ее бы следовало лечить, но лечение стоит денег. Ей нужен был врач, но какой же врач приедет в Донегаль к ребенку, родившемуся неизвестно где в этой несчастной стране покинутых детей? Поэтому Хард не считала даже нужным беспокоиться. Если ребенок умрет, приют доставит ей другого и она ничего не потеряет из тех шиллингов, которые получает за их «воспитание».
