Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)
Покрутился вокруг, прижал карабин к груди и стал поглаживать гладкое ложе.
Федоска никак не мог понять, зачем владыке карабин. Странно… Ещё он подумал, а что, если ему попробовать камлать, как это делает Мотлю? Что получится из этого занятия? Быть может, небесные владыки спустятся к нему и помогут жить хотя бы как Мотлю. Но тут же отогнал эту мысль, испугавшись, что наведёт гнев Келе. Даже вздрогнул, когда его вдруг окликнул шаман и пригласил в свою ярангу. Мотлю был в хорошем расположении. Карабин он завернул в мягкую шкуру белого оленя, отнёс за полог и вернулся с чороном, наполненным до краёв огненной водой. Водка обжигала, слезливой резью слепила глаза. Но Федоска выцедил чорон до дна: так велел шаман. Теперь он был свободен и весел, даже пробовал что-то напевать, у него уже ничего не болело…
«Товарища»? Видимо, большая сила заложена в этом слове, коль его так опасаются пепеляевцы. В «месяц дикого оленя» тысяча девятьсот девятнадцатого года до берегов Каменки дошла весть о расправе белогвардейцев над товарищами из Новомариинска. Анюйские каюры шли с обозом. Останавливались на отдых у Федоски, пили чай, курили, много говорили о всяком житье-бытье, о переменах, которые придут в сендуху — в эту великую страну Тундрию. И вот они пришли, непонятные Федоске времена.
Он разглядывал высокого чернобородого каюра и совсем его не боялся. Наоборот, приветливые, внимательные глаза сильного человека успокаивали.
— Ты, табаарыс, больсой Эрым? (Ты, товарищ, большой начальник?) — спросил Федоска каюра, тыча ему в грудь скрюченным пальцем.
— Не начальник я, — ответил чернобородый. — Просто товарищ Гаврила Шошин.
— Федоска эвен, мало-мало говори русски.
— Значит, поймём друг друга.
— Ты кто?
— Купец… — не без хитринки ответил Шошин. Огляделся вокруг и, сдвинув на глаза треух, почесал затылок. — Погром учинили крысы…
— Сапсем плохо, — грустно сказал Федоска…
И во всей его надломленной фигуре, сиротливо завёрнутой в старенькое одеяние, была видна усталость. Обруганный, лишённый всего, чем жил, к чему стремился, пусть к самому простому, обычному, повседневному, он по-своему любил этот мир, радовался и огорчался, ел досыта и голодал — Федоска жил… И вот у его ног сковывающая душу пустота. Но где-то в глубине влажного прищура, пробиваясь сквозь редкие заиндевевшие ресницы, теплилась надежда…
— Давно были? — спросил Шошин.
— Были, — неопределённо ответил Федоска. — На Кулому ходи, на морю… Табаарыс стреляй.
— На Колыму, говоришь, уходить надо? — нахмурился Шошин. — А далече ли до Колымы?
— Сапсем мало.
— А всё-таки?
— Сыто кёс, однако, не то двести.
— Значит, не знаешь?
— Как не знаю?
— Так сто или двести? Разница вишь какая?
— Сыто кёс на собачках, и ещё мало, — уточнил Федоска.
— Так это почти тысяча вёрст! — ужаснулся Шошин.
— Та сепуха.
— Ничего себе чепуха…
— Купес? — переспросил Федоска, не глядя в сторону Шошина.
— Похож?
— У-у-уу! — Рыбак недовольно замахал руками. — Сапсем не купес.
— Отчего же?
— Купес жадный.
— А я щедрый?
— Купес глазами дёргает, как олешка по сендухе.
— Во даёт! — усмехнулся Шошин.
— Табаарыс… — с подчеркнутой уважительностью произнёс рыбак.
— Правильно, товарищ Федоска. Какой из меня купец!
Шошин вгляделся в утонувший в сумерках берег и приметил, что за жителями стойбища потянулись и его упряжки. На душе потеплело.
— Я… — Федоска жестом показал, что у него ничего и никого нет, что он весь как есть тут.
— Вот как…
— Русский силовека рымкылен — гость. Будем чай пить. Заварка есть. Купес на песец менял. Пошли, табаарыс.
Федоска ухватил Шошина за рукав и потянул к берегу. Шёл он неровно, будто подгулявший на пирушке, покачиваясь, однако Шошин еле успевал за ним. Под ногами позванивал наст, сухо, опасно потрескивал лёд. Наконец вышли на твёрдую землю. Шли молча, след в след, к подмигивающим вдалеке огонькам наслега.
Слух о прибытии русских в Каменку покатил по сендухе. Присутствие в наслеге чужих обеспокоило Мотлю. Не в силах что-либо предпринять сам, он на другой же день послал человека в Медвежье, где, по его расчётам, должен был квартировать штаб пепеляевского отряда. Обуреваемый сомнениями, Мотлю вспоминал наказы давнего своего покровителя, чукотского короля, вознёсшегося недавно в небесные владения верхних людей. Чукотский король был названым братом русского царя и служил ему верой и правдой.
— Чукча, — говорил король Мотлю при редких встречах, — всегда должен помнить святой завет, составленный самим Тирк Эрымом — солнечным царём — для человека великой сендухи: Не обидь старика и ребенка; Приюти и накорми путника; Поделись всем, что у тебя есть; Но вору и обманщику нет места в привольной тундре.
Помнил Мотлю и другой его наказ: чукчи верноподданные русского царя и должны оказывать всяческое содействие русским в передвижении и торговых сделках, но в пределах своего обычая. И ещё: русские обязаны защищать оленных людей от притеснений чужеземцев, ибо русские — братья чукотскому народу, а уж коль братья, то должны не нарушать обычаи, нравы и веру людей великого Севера.
Во все времена те, кто проездом останавливался во владениях Мотлю, будь то торговые люди или ещё кто, они должны были своими приношениями получить его согласие на проживание и дальнейшее передвижение. А сейчас Мотлю мучился догадками: кто эти люди и что им надо? Все трое не пожаловали к нему. Хотя жители наслега и говорят, что это коммерсанты, но какие же купцы прибудут в столь отдалённое стойбище без товаров, — нарты у русских пусты и собаки приморены. Издалека едут и с виду похожи на тех, кто сбросили с престола русского царя-владыку и теперь склоняют на свою сторону жителей тундры.
— А не приехали ли эти белолицые с намерением скупить в стойбище оленей?.. Мясо он и сам мог бы продать или поменять в большом количестве, но продавать живых оленей — великий грех. Олени — святое достояние Чукотки. Кто посмеет посягнуть на них, тот будет жестоко наказан самим богом, его карающим мечом.
Не ослушайся, не оступись, свято помни мать свою и землю родную, освети её сердцем своим и жизни не пощади, защищая её от недруга, — высечено на мече том.
Мотлю помнил, как богатый ламут с алазеевской тундры задумал пойти на сделку с аляскинским дельцом, желая продать ему из своих огромных стад несколько десятков оленей. Однако всевидящие боги покарали ламута. Все его стада и сородичи вознеслись к верхним людям, виновник же опустился к нижним людям, верхние не приняли его, а то место, где кочевал ламут, покрылось чёрными камнями и белыми костями.
