Эрик Люндквист - Люди в джунглях
Волны уже разбили несколько плотов. Кряжи сместились, встали торчком, огромные поплавки сорвались и выскочили наверх, словно выброшенные гигантской рукой. Хорошо еще, что никого не задело.
Приказываю остановить буксир; о том, чтобы тащить лес дальше, нечего и думать. Ибаны бесстрашно прыгают по кувыркающимся и тонущим кряжам. Крича от возбуждения и ярости, они работают как черти, стараются набросить петли на кряжи, привязать их к буксиру.
Ветер крепчает, волны вздымаются все выше и вдребезги разбивают один плот за другим. Тщетно пытаться разглядеть что-либо в исхлестанной дождем густой ревущей тьме. Включаю карманный фонарик — куда там. Только молнии под силу рассеять мрак, осветить сражающихся со стихией ибанов.
Я вижу, как они проваливаются в воду между бревнами. Вижу, как сталкиваются бревна, грозя раздавить голову человека, словно яичную скорлупу. Вот мелькнуло чье-то лицо все в крови… Хватаю трос и прыгаю в воду. «Ерунда, царапина». Он отказывается подняться на борт и продолжает борьбу.
Теперь уже и разговаривать невозможно: рев ветра все заглушает.
Удастся ли спасти хоть один кряж? Хоть одного человека?..
От волнения и страха за них меня бьет дрожь. Пытаюсь зазвать ибанов на буксир. Они не слышат — не хотят слышать. Даем гудок. Никакого впечатления.
Что теперь будет? Если они погибнут, я себе этого никогда не прощу.
Волны захлестывают палубу, поят меня соленой водой.
При свете молнии видно, как редеют плоты и как ибаны продолжают вести неравный бой.
Всего несколько десятков кряжей висит на тросах за кормой. Но буксир не может идти, волоча за собой такой груз. Приходится обрубать тросы.
Наконец ибаны взбираются на борт. Я пересчитываю их. На них страшно глядеть: кожа сморщилась от воды, у многих кровоточащие ссадины. Голые, дрожа от холода и изнеможения, они жмутся к машине.
Но — чудо из чудес! — все как будто налицо.
Мандур Анам плачет от злости и обиды, и не только он. В несколько часов потеряно все, что было добыто усилиями их мышц и мозга. Погибли результаты двухмесячного напряженного труда.
Ибаны явно принимают это ближе к сердцу, чем я. У меня есть утешение: я убедился, что в лице мандура Анама и его ребят получил действительно надежную бригаду.
Что же касается материального ущерба, пусть компания расплачивается.
* * *
Когда лесопильные рамы принялись разгрызать кряж за кряжем, строительство на Нунукане пошло быстрее. И не только потому, что в моем распоряжении оказался строительный материал для жилищ, больниц, контор, складов; из отходов строили себе дома, хижины, лачуги индонезийцы и китайцы — как те, которые были заняты на лесоразработках, так и то, которые нашли себе другие источники существования.
В первую очередь это были содержатели игорных притонов и торговцы, огородники и садоводы, портные и швеи, владельцы кофеен и столовых, фокусники, музыканты и множество таких, которые жили паразитами за счет лесорубов.
Это полностью отвечало моим желаниям. Торговцы, игроки и прочие выкачивали деньги из рабочих, заставляя их трудиться не покладая рук. Появлялись модные товары и всевозможные побрякушки, и у рабочих возникали новые запросы и потребности.
Каждый построивший себе дом автоматически оказывался привязанным к компании; во всяком случае, к Пунукану. Чем лучше дом, том прочнее узы. Поэтому я легко мирился с тем, что на эти дома шли не только отходы, но и немало леса со склада.
Политика дальнего прицела! Мы должны были стараться привязать к себе возможно больше рабочих рук, обеспечить себя постоянными кадрами.
Видя, как растет поселок и джунгли с каждым днем уступают место новым садам и домам, как открываются новые магазины и увеличивается постоянное население Нунукана, я гордился собой. Мне казалось, что я делаю что-то значительное: ведь по моему велению в дебрях возник целый город.
Но, забираясь вдоль рек в глубь островов, я видел другие селения, другие посевы и в конце концов понял, что мне хвастаться нечем. То, чем занимались мы на Нунукане, делалось не в интересах человека, а исключительно в интересах акционеров.
Правда, я старался удерживать в известных границах тот «порок», которому сам же открыл доступ на Нунукан.
Игроков, которые нарушали установленные правила и играли в неположенное время, изгоняли; та же судьба постигала девиц легкого поведения, которые наведывались к нам из Таракана. С ними пришлось на первых порах вести настоящую войну.
Я выпроваживал их отнюдь не из нравственных, а исключительно из деловых соображений: они заражали моих рабочих венерическими болезнями, что, естественно, наносило серьезный ущерб производству.
Первыми из Таракана прибыли особы самого низкого пошиба: две больные яванки и несколько даячек. За короткое время они всех ибанов заразили гонореей, которой эти ребята до тех пор совершенно не знали.
Я предложил дамочкам убраться, и они кротко повиновались.
Но тотчас же появилось несколько новых представительниц этого сословия. Снова случаи заболевания — и снова изгнание виновниц.
Наконец прелестницы низшего разряда перестали навещать Нунукан. Но вместо них приехали девицы более изысканные и более опасные. Молодые, смазливые, они умели петь и играть на гитаре и вскружили головы всем мужчинам на острове. Звенело золото, сверкали ножи, множилось число несчастных влюбленных и разорившихся.
Пожалуй, больше всех пострадал из-за прелестниц Салим, малаец из Банджермасина, который служил у меня в конторе. Какой-нибудь психолог сказал бы, что у Салима невроз или что его поступок был обусловлен забытыми переживаниями раннего детства. На мой взгляд, у Салима не было никаких неврозов. Убежденный мусульманин, он считал, что если тебя вводит в соблазн какой-нибудь член, — этот член надо отсечь. И поступил соответственно.
Холостой парень, очень симпатичный, Салим относился к тем на Нунукане, кто вел наиболее порядочную жизнь. Его чрезвычайно уважали за глубокое знание правой веры.
И надо же было случиться так, что он влюбился в веселую и легкомысленную малайку.
Салим предложил ей обвенчаться, как это предписано учением. Девушка отказалась. Ей хотелось только поиграть с ним, принимая деньги и подарки и давая как можно меньше взамен.
Целую неделю Салим ходил в раздумье — и не устоял. Он преподнес ей алмазное кольцо; ему была обещана желанная награда.
Салиму предстояла первая в его жизни ночь с женщиной, к тому же греховная ночь — ведь они не были обвенчаны.
Возможно, его мучила совесть. Возможно, он был слишком стеснителен и неопытен. Так или иначе, оказавшись наедине с обольстительницей, Салим, как мне потом рассказал Дулла, ничего не смог сделать.
