Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...
Изменения? Вместо каменного топора — железный, вместо посуды из раковин — алюминиевые кастрюльки. А в остальном все то же, по крайней мере на первый взгляд: убогие хибарки, из тростника и пальмовых листьев, скудное варево на кострах, чудовищно распухшие ноги у пораженных слоновой болезнью… Как жаль, что так мало у нас времени! Поговорить бы с Маклареном всерьез! Может быть, и в самом деле есть в папуасской жизни такие изменения, которые мы и не заметили во время нашей короткой прогулки?
— Хотите побывать у нас на судне? — спрашивает капитан.
Оба расцветают улыбками:
— С удовольствием!
В гости на «Витязь» приглашены и четыре папуаса: двое из них, видимо, старейшины или какие-нибудь почетные местные лица — учитель их выбирал по нашей просьбе, — приглашен был, понятно, сам учитель и еще старик, дед которого был другом Маклая. Не удалось мне с этим стариком поговорить — опять же из-за недостатка времени. Может, на судне удастся?
Белые гости поднимались по трапу «Витязя» с любопытством. Особенно миссионер: он, священнослужитель, — и вдруг на борту «красного» корабля, в гостях у коммунистов, воинствующих безбожников! И для него, вышедшего только что из новогвинейских джунглей, «Витязь» — экзотика. Перед кают-компанией задержались у портрета адмирала Макарова, уважительно потрогали взглядами роскошную адмиральскую бороду, золотые погоны.
— Советский вождь?
— Нет, адмирал царского флота.
— Царского флота?!
Папуасы послушно следуют за нами по пятам. Лица, как и обычно, у них бесстрастные, неподвижные, вроде бы ничему не удивляются, но глаза мечутся, будто мошки, глаза реагируют на все яркое и необычное — на блеск зеркал в кают-компании, яркий свет плафонов под потолком, красную ковровую дорожку на трапе, и в глазах этих светится недоумение, даже тревога. Только учитель, в отличие от своих белых и темнокожих спутников, вроде бы не удивлялся ни портрету царского адмирала, ни зеркалам.
Я вспомнил описанное Миклухо-Маклаем посещение папуасами клипера «Изумруд», на котором ученый в декабре 1872 года покинул этот берег после пятнадцати месяцев, проведенных здесь. Маклай уговорил туземцев поплыть к клиперу, чтобы осмотреть его. Решились немногие, а отважилось взобраться на палубу всего несколько. Увидев на судне множество непонятных им предметов, они мертвой хваткой вцепились в своего защитника Маклая. Так и ходили по палубе, слушая объяснения, которые давал Маклай. На них произвели впечатление корабельная машина, зеркала, фортепьяно, но больше всего — два небольших бычка, взятых на судно в качестве живой провизии для команды. Таких животных папуасы не видывали еще ни разу и назвали их «большая русская свинья с зубами на голове».
Понятно, сейчас другие времена, потомки гостей клипера «Изумруд» живут уже не в каменном веке, и зеркало их не приводит в суеверный ужас. И все же папуасам явно не по себе. Вряд ли они когда-нибудь бывали на борту такого судна, как наше; возможно, даже издали не видели.
Гостей приглашают в салон. Миссионер и этнограф с удовольствием погружаются в мягкие кресла, они расслабились, разомлели, конечно, приятно снова оказаться в обстановке современного комфорта — прохладный кондиционированный воздух в просторной каюте, мягкий свет плафонов, покой. Должно быть, отвыкли от всего этого.
Наши гости-папуасы в разговоре не участвуют. Они скромно, даже с некоторым напряжением сидят на краешке дивана, и странно видеть их обнаженные темные, поблескивающие под светом плафонов мускулистые тела в этой роскошной каюте. Лица их по-прежнему серьезны, невозмутимы, даже порой кажутся суровыми, но стоит промелькнуть на лице улыбке, как сразу чувствуешь, сколько в этих людях искренности, простодушия, почти детской наивности. Я гляжу на них и испытываю к этим людям теплое чувство, почти отеческую нежность. Они все еще дети природы. Не вина их, а беда, что судьба поселила их на дальней, захолустной окраине мира, задержала для папуасов движение времени, из каменного века они едва выбрались. И сколько их наказывали за их безвинную отсталость и простодушие на протяжении веков: работорговцы, плантаторы, церковники. Сколько клеветы возвели на их немудреные курчавые головы: злы, коварны, кровожадны да еще людоеды. До сих пор некоторые белые на Новой Гвинее папуасов презрительно называют «оле», непереводимым оскорбительным словом, или «черными обезьянами». И прекрасен был подвиг нашего отважного соотечественника Миклухо-Маклая, который одним из самых первых стал на защиту этого несчастного народа, понял его, полюбил, нашел в нем замечательные человеческие достоинства.
Уже в сумерках покидал «Витязь» залив Астролябия. На Берег Маклая наползала ночь. Солнце давно ушло от этой суровой земли вечного лета. Солнце — на другом конце планеты, в наших родных широтах. Оно зажгло купола соборов в Московском Кремле, ярко высветило иглу Адмиралтейства над Невой, позолотило голые ветви замерзших деревьев над могилой Каарам Тамо.
Как же далек этот берег от земли, где похоронен Маклай! Но нам грустно с ним расставаться, с этим берегом, где топор называют по-русски, где из поколения в поколение передают легенды о человеке из России.
Еловая ветка
…Всю ночь бушевала непогода. Тропический дождь шрапнелью бил по палубам, и шум его порой заглушал утробный грохот корабельной машины. На всякий случай «Витязь» временами давал гудки, предупреждая о себе встречных и поперечных. Да какие здесь встречные! Кругом открытый океан. Где-то на западе, за сотни миль от нас лежала Австралия.
Давно отзвенели в машине полночные склянки, затих вечерний гомон в жилых отсеках. Я заглянул в радиорубку. В ней по-мышиному пищала морзянка. Шел прием запоздавших по причине длинной очереди новогодних радиограмм. Склонив оседланную наушниками голову над столом, радист торопливой рукой бросал на бумажный лист слова, которые долетали до нас из далекого далека. «Люблю, целую, жду…» Почти для каждого одинаково, но для каждого — свое. «Мне нет?» Он кивнул головой, улыбнулся одними глазами: «Пишут!»
В полумраке кают-компании холодно поблескивала серебряной мишурой елка. Прошло уже пять дней, как отпраздновали мы в океане нашу неяркую моряцкую новогоднюю ночь, а елка все стоит, и боцман не решается поднять на нее руку. Удивительная елка! Мы получили ее в порту Ванино, два месяца она пролежала в судовой холодильной камере, потом неделю, сгибаясь под пышным праздничным нарядом, стойко переносила тропическую духоту и вот целехонька — ни иголочки не обронила. Пушиста, зелена, духовита, отсюда, из кают-компании, до многих дверей доносит она запах родных лесов.
