Фредерик Кук - Мое обретение полюса
Эскимосам по сердцу подобное сочетание животной жизни, и они охотно селятся у подножия утесов, потому что охота на морского зверя здесь так же хороша, как и в других местах, и земные твари, так сказать, сами заполняют кладовые.
Когда мы подошли к берегу, нам навстречу вышли десять мужчин, девять женщин, тридцать один ребенок и сто шесть собак. Я намеренно сосчитал детей и собак, потому что они равно важны для процветания эскимосской экономики. Что касается собак, то в Арктике они имеют особую ценность для любого представителя белой расы.
Только мелкие животные перепадали здесь на долю эскимосам, и им очень хотелось пойти вместе с нами на крупного зверя. Мистер Брэдли собрал целый кортеж проводников, и обсуждение условий договора с ними отняло не слишком много времени.
Бесплатный проезд, искусство нашего кока и по ножу на брата в придачу были им платой за услуги. Собственно говоря, охота на оленя-карибу не настолько привлекала нас (сезон еще не был в самом разгаре), чтобы ради этого возвращаться в Ольрик-фьорд, где старания охотников неизменно щедро вознаграждаются. Мы рассчитывали на хорошую добычу в Кукане неподалеку от бухты Робертсон.
Когда мы проходили бухту Робертсон, мне вспомнилась трагедия Вирхофа. Этот молодой человек был членомпервой экспедиции Пири в 1891 г. Он внес 2 тысячи долларов в фонд экспедиции. Он был энтузиастом, который не пожалел ни времени, ни денег, ни самой жизни ради Пири. С ним обращались, словно с эскимосской собакой. Когда я видел его в последний раз в лагере, он, весь в слезах, рассказывал о несправедливости Пири. Миссис Пири[68] (я упоминаю ее весьма неохотно) тоже сделала многое, чтобы отравить ему жизнь, и об этом Вирхоф только и говорил. В конце беседы он произнес: «Я не хочу ехать домой на одном корабле с этим человеком и этой женщиной». Это последние слова, которые я от него услышал. Он так и не поехал домой на корабле Пири, а пошел через ледники, где и остался навеки, провалившись в синюю пасть трещины.
Хотя охота в бухте не увенчалась успехом, она доставила нам много удовольствия, а опасные воды бухты заставили основательно поволноваться. Даже когда мы предавались спорту, я был занят обсуждением с самим собой соблазнительных планов путешествия. Прицеливался ли я в храпящего моржа или в белокрылую арктическую птицу, меня неизменно охватывало волнение, и я думал о том, что от твердости моей руки, от моего умения пользоваться оружием, от сноровки эскимосов (позднее мы с ними объединились) зависит создание запасов продовольствия, которые позволят мне исполнить свою мечту. Что бы я ни делал в те дни, все стало иметь отношение к славной, пьянящей цели. Эта целеустремленность скрашивала мое существование и днем и ночью. Я понимал, что даже при благоприятных условиях меня может постичь неудача. Сомнения все же охлаждали мой пыл, и по этой причине я все еще не признавался Брэдли в своих честолюбивых намерениях.
Вернувшись в поселение, мы расплатились с проводниками-охотниками, одарили женщин и детей и отплыли в Эта. Бриз наполнил паруса, и они стали походить на большие крылья. Словно сидя на спине огромной белой птицы, мы неслись навстречу прозрачным просторам Севера. Из кают-компании доносились звуки музыки — это наш фонограф выкрикивал народные и классические мелодии в уши этой зловещей, золотистой земле славы и смерти.
Удивительно, насколько сильно честолюбие способно воспламенить мысли, заставить чаще биться сердце. По мере того как мы скользили по этим магическим водам и я дышал первозданным, золотистым, словно наэлектризованным воздухом, я чувствовал, как впадаю в экстаз, какой охватывает верующего, соблюдающего пост и творящего молитвы. Волна честолюбия стремительно поднималась в моей душе, и я чувствовал, что для нее нет преград, и много позднее (я верю в это) именно она несла меня на своих крыльях даже тогда, когда мне не подчинялись ноги.
Мы миновали мыс Александер и вошли в пролив Смит. Мы проносились мимо обточенных штормами утесов, на стенах которых природа начертала историю этого края, недоступную для прочтения человеческим существам, — историю, словно высеченную сталью. Солнце висело низко над головой. Огромные айсберги маячили в сверкающей дали, отбрасывая дрожащие серебряные ореолы. Они казались мне призраками с серебряными крыльями — душами тех, кто погиб в этих краях и теперь странствовал в одиночестве по прихоти ветра.
Казалось, природа пела от ликования. Когда мы приблизились к возвышенности, покрытой изумрудно-зеленой и бурой растительностью, я услышал неистовые крики ястребов, доносившиеся с ее вершины, и пронзительные голоса миллионов гагарок, разговаривающих со своими птенцами. Еще ближе ко мне, с поверхности вод, кишащих жизнью, слышалось монотонное тихое воркование уток и кайр. Из глубины этой ледяной страны, заглушая гул сапфирового ледника, величаво сползающего к океану, звенел лай песцов, звучали резкие выкрики белых куропаток и по-волчьему хриплый вой эскимосских собак.
Время от времени впереди нас над водой поднимался брызжущий фонтан — и на поверхность всплывал кит. По соседству, на ледяном поле, что-то бормотала моржиха, успокаивая своих детей. Неизвестно откуда слышались голоса каких-то птиц, и по мере того, как мы продвигались вперед, на воде появлялись тюлени, белухи и единороги, которые, вероятно, беседовали друг с другом на языке телодвижений, присущем глухонемым обитателям глубин.[69]
Время от времени слышался грохот, подобный залпу сотни орудий, который перекатывался эхом от утеса к утесу. Это разрушался айсберг. Вслед за эхом немедленно пробуждался хор испуганных голосов всех обитателей здешних вод. Порой из ультрамариновых гротов слышались странные, таинственные звуки. Тон их то повышался, то понижался, замирая с содроганиями, подобно звону колоколов, и снова многократно повторяясь. Это звучали охотничьи рожки самой природы: призыв ветра, журчание тающих ледников, рокот стремительных ледяных рек и потрескивание разрушающихся айсбергов. Под этот колокольный звон, отдававшийся в наших ушах призывным зовом, мы, направляясь в гавань, прошли «Ворота Гадеса» — ворота в ту полярную область, куда проросла самая северная ветвь человечества.
Когда мы вошли в Фульке-фьорд, с моря налетел чуть ли не шторм. Мы держали курс на Эта — крошечное поселение из четырех палаток, разбитых этим летом у небольшого ручья, за первым же выступом земли, на северном берегу фьорда. Там же была хорошо укрытая стоянка для каяков и прекрасная гавань для шхуны. Иной раз летом через пролив Смит и бассейн Кейна можно пробиться в пролив Кеннеди, однако подобный эксперимент чреват потерей судна. У нас не было особых причин для того, чтобы рисковать жизнью, и мы решили подготовить шхуну к обратному плаванию здесь, в Эта. Приготовления должны были занять несколько суток, а поскольку в этом районе много всякой живности, мы решили большую часть времени посвятить охоте. По пути к берегу мы наблюдали, как эскимосы охотились с гарпуном на белуху.
