Юрий Федоров - Державы для…
В Охотске произошли перемены: полковника Козлова-Угренина, портового командира, отозвали в Иркутск. За него остался Готлиб Иванович Кох. Ему и докладывал капитан Измайлов о возвращении из дальнего плавания.
Узнав, что Шелихов остался в Большерецке, а галиот в Охотск привела Наталья Алексеевна, Кох вскочил и немедленно пожелал поехать к ней. В доме Шелихова Кох галантно поцеловал ручку Натальи Алексеевны. Непривычная к такому обращению, она засмущалась.
— Да как это случилось? Да что же это за напасть? — сокрушался Кох.
Наталья Алексеевна заговорила о том, что только Григорий Иванович, вернувшись, сможет дать отчет и в мехах и в денежных суммах. Готлиб Иванович замахал руками.
— Не беспокойся, матушка, не беспокойся!
Он выскочил из дома, по крыльцу каблуки его пролетели. Слышно было, как кучер кнутом лошадок ударил и карета отъехала.
В костре потрескивали сучья, угольки падали в снег. Шелихов скрюченными пальцами подбрасывал веточки в огонь. Кухлянка на его спине топорщилась ледяным коробом. Степан неподалеку орудовал топором, тюкал по мерзлым елям. Стук топора разносился в мертвой тишине заснеженной тайги.
Собаки, голодные после перехода, лезли к огню, грызлись. Кормить надо было собак, но Григорий Иванович прежде хотел разжечь костер.
Собаками разжились перед самым снегом, продав коней охотничьей ватаге. Те шли на юг Камчатки, и кони были им сподручнее. Собаки ничего себе — в теле.
Наконец огонь взялся хорошо, въелся в сучья, налился белым жарким цветом.
По хрусткому снегу подошел Степан, сбросил охапку сучьев. Ободрав сосульки с бороды, сказал:
— Жмет мороз-то, Григорий Иванович.
Шелихов шагнул к нартам. Торопился накормить собак. Знал: собаки — вся надежда. Свора сунулась за ним. Шелихов отогнал собак от нарт и развязал мешок с юколой. Топором он рубил рыбин пополам и бросал каждой собаке. Вожаку швырнул рыбину целиком. Собаки разбежались вокруг костра и с рычанием грызли мороженую, крепкую как камень рыбу.
Из передка нарт Шелихов достал подстреленных днем куропаток и навесил над огнем набитый снегом котел. Когда вода закипела, Григорий Иванович сунул в котел куропаток. Затем, оббив мокрых птиц об унты, начал ощипывать перья.
Руки, ноги, тело ныли до боли, но Шелихов как будто не замечал этого. Жесткие перья куропаток скользили в одеревеневших пальцах, однако он настойчиво рвал и рвал их, пока не ощипал птиц. Затем ножом развалил тушки пополам и выковырял смерзшиеся внутренности. Свистнул вожаку и, когда тот подбежал, виляя хвостом и блестя глазами, кинул ему розовые кусочки. Остальные собаки, сгрудившись вокруг вожака, лишь жадно поглядывая, стояли неподвижно, будто понимая, что эту дополнительную порцию вожак заслужил, так как идет первым в упряжке.
Григорий Иванович, опустив куропаток в котел, снял толстую меховую кухлянку и остался в мягкой рубашке из пыжика. Он тщательно выколотил палкой кухлянку и повесил возле костра. Так же тщательно выколотил он меховые штаны и унты, стащил с ног меховые чулки и выворотил их наизнанку. Подошел Степан, волоча две сваленные ели. Григорий Иванович уступил ему место у костра и заставил снять и выколотить кухлянку, меховые штаны и унты.
Пока Степан возился со своей одеждой, Шелихов изрубил ели и сложил поленья возле костра с подветренной стороны. Из котла плеснулась на огонь пена. Григорий Иванович принес с нарт мешочек с сушеной колбой, бросил в кипящую воду горсть кореньев. Из котла пахнуло чесночным духом. После тяжелого перехода каждая ложка пахучей похлебки прибавляла сил.
Степан растянулся на хвое подле костра, а Шелихов убрал котел с остатками похлебки, подтянул к костру нарты и только после этого улегся у огня. В забытьи он услышал сухой, как выстрел, щелчок. «Мороз… — подумал, — деревья рвет».
Нарты шли медленно, глубоко зарываясь в снег. Собаки тянули из последних сил. Вожак скалил белые зубы, рычал на упряжку.
Несколько дней назад Шелихов поутру начал было укладывать в нарты немудреный скарб и вдруг упал в снег. Степан подскочил к нему. У Григория Ивановича, как у неживого, рука откинулась на сторону.
— Иваныч, Иваныч! — тряхнул его Степан.
Но тот молчал. Потом застонал, с трудом подтянул руку и полез под кухлянку. Степан подтащил Шелихова к костру, уложил на лапник. Подсунул под голову поболее ветвей, чтобы было выше. Разживил костер, согрел воды, поднес кружку к губам. И все спехом, спехом. Шелихов с трудом проглотил горячее. Лицо начало розоветь. А рука все тянулась к груди, словно бы чувствовал он, что навалился на него тяжкий груз, а ему хотелось спихнуть его с себя, отбросить, отшвырнуть. И тогда только можно будет вздохнуть всей грудью и боль, рвущая под горлом, пройдет. Наконец дотянулась рука до груди, вцепилась ногтями в мех.
Степан, желая пособить, хотел было кухлянку с Шелихова стащить, но тот разжал губы и сказал внятно:
— Не надо.
— Что ты, что ты, — склонившись к нему, заговорил торопливо Степан, — пужаешь меня? Сейчас полегчает… — Бороденка у него тряслась. — Подожди, кухляночку-то сброшу, воздуху возьмешь в себя…
— Не надо, — еще раз твердо сказал Шелихов. Немигающие его глаза, странно прозрачные, пристально уставились на Степана. Но вдруг выпуклые мышцы по краям рта дрогнули, и он сказал: — Воды, воды горячей.
Степан черпнул из котла полную кружку, поднес к губам Шелихова. Шелихов глотнул воду, стуча зубами о край кружки. Наконец отставил кружку, откинулся. Сказал через некоторое время:
— Легче стало. Посади меня.
Степан, суетясь, поднял тяжелое, кренящееся на сторону тело, подвинул к ели, опер спиной о ствол. Обрывая кухлянкой кору, Шелихов поерзал, устраиваясь поудобнее, вздохнул, и только сейчас глаза его ожили. Исчезла пугающая прозрачность, и глаза налились цветом.
— Ух, — передохнул Григорий Иванович, — ну вроде бы отвалило… — качнул головой. — Отвалило.
Ни тот день, ни следующий и еще три дня они не трогались с места. Степан нарубил дров и палил костер вовсю, надеясь, что тепло поднимет Шелихова. Собаки, скуля и повизгивая, с озабоченностью поглядывали на хозяев. Вожак несколько раз подходил к нартам и вопросительно взглядывал на хлопотавшего у костра Степана, недовольно рычал.
К вечеру последнего дня стоянки Степан изрубил оставшуюся юколу и роздал собакам. Для Шелихова и себя сварил в котле двух подстреленных недалеко от лагеря белок. Варил и думал, отвернувшись от Григория Ивановича: «Что завтра-то будет, чем собак кормить. Да и что сами жрать будем?» Но о тревоге своей не сказал ни слова.
