Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Чем ближе подъезжал я к городу Селенгинску, тем яснее становились горы, за которыми лежит Кяхта. Селенгинск раскинулся по берегу р. Селенги. Народонаселение его чрезвычайно бедно. Это один из таких ничтожных городков, про которые наши географы не считают нужным упоминать, даже их название не выписывают, как будто бы они и на свете не существуют, а между тем Селенгинск замечательный город, замечательный хотя тем, что в нем есть очень толстый почтмейстер, который любит предлагать приезжающему самовар и побеседовать с ним о политике; есть несколько домов, которые высятся между избушками местного мещанства и дают знать о том, что владетели их — люди, по всему вероятию, умные, потому что сумели сколотить себе хорошую деньгу на черный день и предпочли быть в маленьком городишке первыми, чем в большом последними. Так как все общество этого городка может быть помещено в толстую утробу почтмейстера, то единственным утешением может служить разговор о политике, которым он, почтмейстер, по всей вероятности, и питает селенгинское общество. Я потому об этом делаю такое заключение, что сам вдоволь наслушался его речей о бессилии всех двунадесяти язык в отношении к нашему русскому оружию. В Селенгинске помещается часть артиллерии и артиллерийские офицеры, если только они не слушают политических рассказов почтмейстера, вероятно невообразимо скучают, потому что самый вид города, состоящего из двух с половиной домов, наводил на меня такую тоску, что, если бы не почтмейстер и не несчастные «двунадесять язык», то я, кажется, растянулся бы на безлюдной городской площади и взвыл бы горькими слезами… да вот беда: город так пуст, что не только вой и стон на площади, а и самая смерть человека, даже не только обыкновенного человека, а, пожалуй, хоть и самого почтмейстера, со всеми его языками, не была бы никем услышана, потому что на этой громадной площади, кажется, со дня сотворения мира ни однажды не прошла человеческая нога. Но довольно о Селенгинске, Бог с ним и с его почтмейстером и со всем, что служит развлечением жителям этого города и что наводит на них тоску. Да и наводит ли что ее?
От Селенгинска в семи верстах нужно переезжать через р. Селенгу, на пароме. Это место называется «Стрелка». Прежде, в давнопрошедшее время, у Стрелки было устроено таможенное отделение, но впоследствии оно уничтожено и ограничивалось Кяхтинской таможней, которая в свою очередь, как известно, тоже уничтожена; она перенесена в Иркутск, где благополучно и пребывает в настоящее время.
Восемьдесят верст пути до Кяхты от Селенгинска утомительны до крайности: дорога идет по горам, только и знаешь, что поднимаешься в гору да спускаешься под гору. На горах этих растет хвойный лесишко, достаточно чахлый для того, чтобы его называть лесом. Зимою на этом пространстве хорошая снежная дорога, тогда как на открытой степной местности снег сдувает и ехать в зимнем экипаже чистая каторга. Последняя станция перед г. Троицкосавском называется Усть-Кяхта; отсюда дорога опять идет открытой местностью и на санях уже нет возможности ехать ни в какое время года: снегу решительно ни пылинки, а так как, подъезжая к Кяхте, нужно подниматься на высокий Чиочинский хребет, то все проезжающие оставляют свои зимние экипажи в Усть-Кяхте и отправляются отсюда в почтовых тарантасах. Таким образом, Усть-Кяхта есть складочное место зимних экипажей; кроме того, в блаженное старое время, Усть-Кяхта имела кое-какие другие особенности: проезжающие, оставляя в ней свои зимние экипажи, оставляли точно также и то, что находилось в экипажах, то есть серебро и золото, которое потом, по прошествии нескольких дней, вдруг оказывалось в самой Кяхте, точно его переносили из Усть-Кяхты неведомые силы.
Оставляли же проезжающие свое серебро и золото потому, что впереди, у самого города Троицкосавска, стояла таможенная застава и надсмотрщики имели дурную привычку осматривать чемоданы и карманы проезжающих…
Так для того, чтобы не давать развиваться у надсмотрщиков дурным привычкам, проезжающие и оставляли свои капиталы в Усть-Кяхте, а потом, как я сказал выше, неведомые силы переносили неведомыми путями сокровища мира сего из Усть-Кяхты в Кяхту.
Но вот и моя повозка дотащилась до таможенной заставы. Вот выходят кустодии, в руках у них фонари, физиономии их мрачны, и смотрят эти кустодии на меня так, как будто я со дня моего рождения был их заклятый враг и думал только о том, как бы ловчее обманывать таможенную стражу и провозить контрабанду.
— Не ройте, господа, чемодана, — просил я, когда мое имущество было втащено в таможенную комнату.
Молчание.
— Я прошу вас, пожалуйста, не ройте: по весу можно видеть, что металлов в чемодане нет…
— Приказано… Начальство велит…
— Нам без этого нельзя, потому строго… Ежели, например, металлы…
— Вы видите, что металлов нет…
В чемодане давно все было перерыто, переворочено с боку на бок, но обыск все еще не окончился: кустодии как будто хотели во что бы то ни стало найти «например металлы».
— Довольно, господа…
— Невозможно, потому — приказ!..
Прошло еще с полчаса. Наконец обыск кончился. Я собрался уходить.
— А на водочку? — таинственно вопросил один из кустодиев.
— Это за что же?
— За труд…
— Не могу. Если бы вы так не рыли и не мяли моих вещей, то тогда бы…
Кустодия грустно улыбнулся и совершенно другим тоном сказал.
— Да вы бы давно, ваше благородие, так сказали, мы бы вам с нашим полным почтением… Эх!
— Ну, на будущий раз…
С тем мы и расстались.
Кяхта
I
С того времени, когда я жил в Кяхте, прошло уже много-много лет, и многое в течение этого времени изменилось. Таможню перевели в Иркутск и громадное здание, оживленное прежде, в мое время, постоянным привозом русских и вывозом китайских товаров, теперь совершенно опустело.
Много видов видал на своем веку этот угрюмый старец — таможня! Сколько, бывало, наводил он страху на контрабандистов, пробирающихся темной ночью по глубокой «Воровской Пади», долине, извивающейся между гор, позади таможенного здания. Сколько тут нажилось директоров, давно окончивших уже свое земное странствие; сколько, наконец, перемен в ходе торговли пережил этот мрачный, высокий замок, и остался он теперь один, забытый, заброшенный, как памятник прошлого беззакония, который до сих пор еще режет многим глаза. Теперь мимо него тянутся обозы, поскрипывая своими колесами, — и бурят, в воронкообразной шапке, спокойно смотрит на него, припоминая с усмешкой о том, как когда-то дрожал он, пробираясь с контрабандным чаем позади этого здания.
