Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
На протяжении восьми дней, что я оставался в имении Елпатьево, мы охотились трижды. Последние два раза ― в присутствии Муане и Калино; всякий раз мы одолевали целые лье по нетронутым землям, по степям, три четверти которых не производят то же сено, но только вереск, который ни что не годен. Я дал совет Нарышкину устроить там хотя бы пастбища.
― Хорошо! ― сказал он. ― Чтобы говорили: «Porcius Нарышкин», как говорят: «Porcius Катон».[221]
Волга
Как я ни цеплялся за время, чтобы его удержать, к моему великому отчаянию, оно всегда уходило, летели часы, за часами ― дни, за днями ― недели. Прошло больше месяца, как я приехал в Москву. Рассчитывал на 15-ть, а оставался 30 дней. Планировал провести в Елпатьеве 3-4 дня, а пробыл 8 дней.
Нижегородская ярмарка, что открылась 15 августа, действовала только до 25 сентября. И надо было покидать добрых и дорогих друзей, с которыми хотел бы провести всю мою жизнь. Было решено, что уеду 13-го вечером, в субботу.
Хотя небо было великолепным, хотя комета[222] совершала прогулку среди звезд, затмевая их пламенеющим султаном, холод давал о себе знать, и можно было ожидать, что Волга встанет, едва я закончу свою навигацию. Пропустить судно, что курсирует между Тверью и Нижним и отходит из Калязина утром в воскресенье, стоило бы нам еще 8-ми дней, и эти дни могли бы жестоко осложнить путешествие на последнем этапе. Между тем, почти всюду нас ждали; в Москве один молодой офицер, ведающий вопросами армейских лагерей, снабдил меня распоряжением, на основании которого в Казани мне выдали бы полковничью палатку. В Москве же богатый астраханский негоциант месье Сапожников[223] заранее написал управляющему, чтобы тот предоставил в мое распоряжение его дом, самый лучший в городе. Все в той же Москве, о чем упоминал, очаровательная графиня Ростопчина уже написала, думаю, князю Барятинскому[224], чтобы известить его о моем приезде на Кавказ. Затем, в Елпатьеве мы приняли доброе число визитеров и среди них ― полкового хирурга из гарнизона в Калязине, взявшего обещание с нас не подниматься на борт, не предупредив его. Двое других визитеров написали, каждый от себя, один ― месье Гpaccу в Нижний Новгород, чтобы мы были уверены, что найдем там пристанище, другой ― калмыцкому князю, в степи которого я намеревался совершить экскурсию.
Наконец, наступило время, когда оставаться дольше стало невозможным для нас, и, должен сказать, в той же степени ― препятствовать нам уехать. За два дня до нашего отъезда Дидье Деланж исчез; вечером, когда предстояло расстаться, я увидел его у Нарышкина, только с дороги, с великолепной гусарской венгеркой, отороченной каракулем. Забираясь на дрожки, обнаружил венгерку расстеленной в экипаже; захотелось побрюзжать, в свою очередь.
― Перестань, ― произнес Нарышкин, ― воображаешь, что позволю тебе ехать на Кавказ в мужицком тулупе? Узнали бы, случись так, что гостил у меня, и был бы я опозорен.
Как поступить? Принять. Что я и сделал. Она мне мало служила в России в 1858-м, эта роскошная шуба; но она мне очень пригодилась в Италии в 1859 году.
Деланж имел поручение проводить нас до Калязина. Временно нагрузив Деланжа заботами обо мне, Нарышкин сделал гораздо больше, чем отдал свою шубу. Два дня, что Деланж употребил, чтобы съездить в Москву и обратно, и день, что потратит теперь, чтобы проводить нас в Калязин и вернуться в Елпатьево, это ― самый долгий отпуск, какой получал Деланж за последние 15 лет. Я же так дурно обращался с моим дорогим боярином в течение шести недель, занимался его перевоспитанием, что мне, конечно, полагалась какая-нибудь казнь.
Прощание было грустным; путешествие к киргизам, калмыкам, татарам и на Кавказ не лишено определенной опасности, кто знает, увидимся ли еще когда-нибудь?
Мы расстались лишь в два часа утра. Я никогда не знал прекрасней ночи даже у берегов Сицилии; комета, сверкающая все ярче по мере приближения к полюсу, пылала, чертя на небесном своде дорогу из перламутра и серебра; высь имела глубину, которая внушала мысль о бесконечности.
Кормушка понял, что, если он не возьмет дело в свои руки, то мы никогда не уедем. Он повернул свою пару коней ударом кнута, и наша легкая повозка понеслась, увлекаемая их двойным галопом. Горизонт был охвачен огнем; несомненно, это ― один из пожаров, о которых уже упоминали, и которые пожирают целые леса.
Через два часа, наверняка сделав от шести до семи французских лье, остановились, чтобы дать отдышаться лошадям, в сельце Троицкое-на-Нерли.
Троицкое-на-Нерли ― вольная деревня.[225]
Каким образом Троицкое-на-Нерли оказалось вольным? Выкупило свободу у правительства или у своего хозяина? Сослужило какую-то службу, за которую бесплатно даровали свободу. Этого я не знаю. Ни на один из вопросов держатель постоялого двора, куда я заглянул, не смог ответить. Я узнал, что деревня вольная, вот и все; как она стала такой, не узнал, но, судя по внешнему виду, неоспоримый факт, что Троицкое-на-Нерли куда чище, богаче и более счастливо, чем каждая из рабских деревень, что я повидал.
Маленький постоялый двор, особенно, если учесть его кухню ― всю в фаянсе, был очарователен. Упомянутая кухня представляла собой все понемногу: кухню, столовую, зал и спальню. По необходимости, могла стать даже танцевальным залом, ибо была украшена гигантской шарманкой. Излишне говорить, что хозяин дома не позволил, конечно, пройти мимо такого шедевра, заставил обратить на него внимание. Пока мы принимали его водку из стакана, он устроил для нас парад всего репертуара русских мотивов. Потом, проведав вдруг про нашу национальную принадлежность, сменил пластинку, несомненно, чтобы сделать сюрприз, и бросил в атаку французский репертуар. Мы порывались засвидетельствовать музыкальное удовлетворение и заплатить за водку вдвое против того, что она стоила, но он, со своей стороны, претендуя на роль гостеприимного хозяина, не желал получать ни за водку, ни за музыку. Я вернул рубль в свой карман и заменил его рукопожатием. При посещении избы этого славного человека мне доставило большое удовольствие ощутить приятно разлитое мягкое тепло вместо удушающей, смрадной, нездоровой жары, которая охватывает путника, со свежего воздуха переступающего порог, чтобы провалиться в одну из печей этого рода, где живут русские крестьяне. Во время моей поездки в Бородино, а ночи там не были теплыми, хотя стоял август, дважды я пробовал войти в эти избы, и оба раза был вытолкнут зловонием и жарой.
В пять часов снова отправились в путь. В семь прибыли в Калязин. Пароход отходил в полдень.
