Тео Варле - Остров Фереор
В этот страшный час, представлявшийся мне таким драматичным, час, когда слова мои должны решить спасение Франции, я сам удивляюсь своему спокойствию. Я почти забавляюсь, будто я наблюдаю все сцену в качестве зрителя.
— Почему?
Я приподнимаю край плаща, чтобы вытащить из кармана пальто слиток золота, величиной в кулак и весом около трех кило, который передаю де-Ривье.
Удивленный его тяжестью, он взвешивает его на руке. Быстро осматривает предмет. Его ум дельца сразу охватывает истину, как будто он прочел мои мысли. Глаза загораются. Он лаконично спрашивает:
— С острова N?
— С острова Фереор… Фер-е-ор, ты понимаешь?.. Жила самородного железа, как в аэролитах… потому что ведь это аэролит… А сверху золотой утес, гора в девятьсот метров вышины… Вот такими камешками (и с этими словами я вытаскиваю из другого кармана: один, два, три других самородка, немного помельче, и кладу их на стол), вот такими камешками наполнены трюмы «Эребуса II». Две тысячи тонн. Восемь миллиардов франков золотом.
Я слушал свои слова и наблюдал свои жесты, как посторонний равнодушный свидетель.
Магические слова и вид желтых камешков, носящих еще на себе следы хлористого золота, заставили банкира только слегка нахмурить брови. Он внимательно смотрит на меня, изучает мое лицо. Он видит, что я не сумасшедший и говорю правду.
— Рассказывай! — приказывает он.
В пять минут, с поразившей меня самого точностью и ясностью, рассказал я ему подробно то, о чем наш беспроволочный умолчал из осторожности.
— Если вы только не были все жертвой коллективной галлюцинации. Но нет, эти самородки слишком реальны…
Концом пальцев он перекатывает их по столу, потом продолжает:
— Скажи мне, где сейчас Барко?
— У морского министра, адрес которого он поехал узнать в министерстве.
Торопливо Ривье смотрит в телефонную книжку и звонит:
— Алло, господин министр. У телефона Жан-Поль Ривье. Вы одни? А! У вас капитан Барко? Отлично! Он вам рассказал? И показал свои самородки? Нет, больше ничего, спасибо. Мы поговорим об этом позже. Да!
Когда вы кончите с капитаном Барко, пришлите его ко мне.
И теперь, как будто он только теперь осознал всю важность положения, он встает, наклоняется ко мне, целует крепким мужским поцелуем:
— Ах, мой старый друг! Ты заслуживаешь благодарности нации и получишь ее сверх той, которую я готовлю тебе… Ты приносишь Франции золото, в котором она так нуждается.
Это был единственный признак нервности, который я заметил в этом человеке, ставшем в несколько часов самым богатым человеком в мире, потому что несмотря на официальную реквизицию «Эребуса II», которая давала правительству право потребовать свою часть сокровища, Жан-Поль Ривье все же оставался владельцем судна: половина груза принадлежала ему по праву… Четыре миллиарда золотом! Но он сам считал, что такая сумма несовместима с частной собственностью, и предназначил ее целиком Франции.
— Это золото послужит поднятию франка… При посредстве моего банка, с одной стороны, и при содействии Французского банка, с другой… Что ж, теперь семь часов…. Мы немного подкрепимся, а потом за дело.
Несмотря на доверчивость, которую проявляют некоторые политические и финансовые учреждения, не могло быть и речи о том, чтобы сразу предпринять что-нибудь. Прежде всего необходимо было показать, за отсутствием острова, который был слишком далеко, груз «Эребуса II» двум лицам, предназначенным стать союзниками Жана-Поля Ривье в его работе по поднятию франка, т. е. управляющему Французским банком и премьер-министру.
Как и самого Ривье, неоднократные и таинственные послания капитана корвета подготовили их обоих к важному событию, и они с большим самообладанием выслушали в кабинете банкира мой рассказ и осмотрели самородки и снимки острова, которые в виде дополнительных доказательств продемонстрировал им капитан Барко. Во всяком случае, доказательства эта были приняты, как временные и некоторым образом условные. Я видел это по тому, с какой поспешностью они приняли предложение Ривье поехать взглянуть на трюмы «Эребуса II».
— Ночной полет в Шербург не страшит вас, господа? И вас также, капитан? Ни тебя, Антуан? Хорошо… Я только позвоню в Бурже и везу вас всех четырех в моей машине на аэродром.
В девять часов вечера мы были в Бурже. На широком плацу, освещенном снопами света прожектора, огромный аэробус поднимался в высь, в тот момент, как мы подъехали.
— Это англичане, которые очень торопятся вернуться в Лондон, — объяснил нам служащий. — Пожалуйста сюда, господа.
Весь белый при свете электричества гудел уже ожидающий нас авто-лимузин.
Конечно, из всей компании, только мы, Барко и я, впервые пользовались этим ультрамодным способом передвижения. Остальные трое — магнаты власти и финансов — давно привыкли к нему и так же спокойно устроились в креслах нарядной кабины, как в спальном вагоне.
Барко скромно уселся в самой глубине кабины, его смущало не столько воздушное путешествие, как социальное положение спутников. Я же благодаря независимости моего характера чувствовал себя одинаково свободно в любом обществе; кроме того, обстоятельства минуты уравнивали нас более или менее всех пятерых… и даже всех шестерых, считая пилота впереди, запертого в своей стеклянной клетке. И лишь простое уважение к людям помешало мне обнаружить мои первые впечатления от воздушного крещения.
Оттого ли, что мне пришлось их затаить, впечатления эти неизгладимо врезались в мою память на всю жизнь.
Какое божественное наслаждение, в ту минуту, когда в гудении мотора вдруг чувствуешь, что отделяешься от земли и летишь!
Какое торжествующее опьянение, — видеть сквозь стекла закрытой кабины освещенное поле, когда все огни окрестного пейзажа опускаются, отодвигаются все дальше и дальше, исчезают у вас под ногами!
Ах, как бы мне хотелось быть одному в открытой гондоле, на вольном ночном воздухе, встать во весь рост с развевающимися по ветру волосами, протянуть руки в этот простор, кричать о восторге человека, торжествующего над воздухом, о счастьи жить в этот век чудес!
Но я скрывал в себе это смятение чувств. Мои спутники, прочно усевшись в легких кожаных креслах, закурили сигары и папиросы и спокойно беседовали. Не приходилось даже повышать голоса в этой кабине, куда проникал лишь очень заглушенный шум моторов. Даже капитан Барко перестал смотреть на громадную светящуюся площадь Парижа, исчезающего на горизонте «с левого борта сзади», и прислушивался к разговору. Вскоре я увлекся этим разговором и лишь урывками думал о нашем полете, например при поворотах, когда ночной пейзаж, казалось, поворачивался вокруг собственной оси, и внутри было такое ощущение, будто «обрываются кишки», пo картинному выражению капитана Барко.
