Тео Варле - Остров Фереор
— Превосходно, превосходно! — воскликнул Барко. — У Лефебур оказался хороший нюх с этой серой. Но какой олух этот датский капитан!
И он хохотал от души.
Я вторил ему. Радостная весть безмерно веселила нас. Беда не велика еще, если установлено точное расположение острова. «Плоская глыба лавы с вулканическим конусом…» Мало вероятий, чтобы особенно торопились посылать туда суда, после донесения капитана Закнусеема. И мы долго смеялись над добродушными гренландцами, проведенными хитростью Лефебура.
— А этот журналист, который хочет убедить правительство не покупать острова Фереор!
— Какое счастье, что вы тут, капитан, чтобы поправить мысли министерства.
— И вы, доктор, чтобы объявить вашему другу Жану-Полю Ривье, что возвращение «Эребуса II» делает его восьмикратным миллиардером, да еще золотым миллиардером, поскольку он владелец судна…
После Канн разговор потух. Утомленный предыдущими днями, капитан Барко закрыл глаза: вскоре трубка вывалилась из полураскрытых губ. Он спал. Меня же, наоборот, возбуждение волновало и не давало заснуть. Я вышел в коридор покурить и помечтать о Фредерике. В Париже ли она? Что скажет она мне, когда мы увидимся? Добрый вестник для Жана-Поля Ривье, я сумею добиться от него какого-нибудь завидного назначения. Теперь, когда состояние мое равно тому, какое я предполагал у Кобулера, я смогу жениться на юной кандидатке математических наук. Но отец! Я старался обойти его, не обращать на него внимания. Тщетно! Он упорствовал, сопротивляясь, как предательская косточка в нежном плоде, каким являлась для меня наша любовь. Когда я пытался откусить мякоть, мои зубы встречали косточку.
Поезд шел среди широких полей Нормандии. Дождя больше не было. Среди облаков проглядывала яркая лазурь. Стоя у открытого окна, я подставлял свой разгоряченный лоб свежему ветру и, вдыхая его, старался вызвать в своей памяти милый запах «Ремембер» и любимый образ с белокурыми локонами флорентийского пажа.
Я мечтал, погруженный в какой-то гипноз легким галопом «скорого».
Надвигались сумерки. Внезапно я опомнился, прочитав на лету на каком-то вокзале: «Мант» и на каменной стене: «Париж, 17 километров».
И я вернулся в отделение, чтобы разбудить капитана Барко.
X. ФИНАНСЫ И ПОЛИТИКА.
Париж, Сен-Лазар. Освещенный вокзал. Толкотня на перроне. Время: 18 часов 30 минут. Билеты отданы. Выход. Два такси подкатили к тротуару. Рукопожатие. И первым капитан бросает своему шоферу:
— Улица Сен-Флорентэн, в морское министерство. Я вошел в другой авто:
— Авеню де-Вилье, 80 бис.
Квартира Жана-Поля Ривье.
Этот короткий переезд наполнился целым миром ощущений. Париж, Париж в вечернем освещении!..
На острове, на «Эребусе II» я, конечно, был наэлектризован золотом, но в непосредственной близости к нему я предполагал впереди, в будущем, часы высшей напряженности, когда мне придется как бы вновь пережить грандиозное приключение, в котором я принимал участие. Шербург я видел лишь мельком, как декорацию, поглощенный заботой не опоздать на поезд. Часы, проведенные в скором? Атмосфера чего-то проходящего, чувство разобщения с миром… Теперь же ощущение было полное… Я как бы наклонился над Парижем, непосредственно над центральным очагом цивилизации… над мозгом — энергией Франции — живой Франции, которую я интуитивно представлял себе в этой сотне больших и малых городов, в этих тысячах деревень с полями, реками, горами — на протяжении более двенадцати часов хода скорого поезда, как в длину, так и в ширину… Париж — прототип, синтез, высшее выражение необычайного успеха Франции — насыщал, переполнял меня.
Автомобили и прохожие. Кипучая жизнь мчалась вперед в триумфальном ритме нашей стремительной эпохи — все-таки величайшей, какую когда-либо знала земная планета. Великолепные световые рекламы, оживляя лица толпы, как бы окружали ореолом эту восхитительную машину в движении, какой является столица двадцатого века.
Мне казалось чудовищным, что вся эта столь щедрая и богатая усилиями деятельность стала теперь жертвой медленного разрушения монетной системы — падения франка, которое точило ее, как позорная болезнь, еще незаметная, но готовая нанести неизлечимые и уродливые повреждения…
Но я буду ее спасителем! Я привез лекарство, я рассею этот мрачный кошмар, который несмотря на кажущееся веселье, на роскошь цивилизации, угнетал всех этих мужчин и женщин. Он омрачал их жилища, когда они возвращались в них, эти остроумные и легкомысленные парижане, которых возбуждает честь представлять сверхцивилизацию пред лицом мира и вселенной.
И я судорожно сжимал поручни такси; нечеловеческое волнение охватило меня при мысли, что, запертый в этой движущейся коробке, никому не ведомый, я являюсь орудием их освобождения, посланцом финансового выздоровления.
На Авеню де-Вилье мой непромокаемый плащ и помятая морская фуражка вызвали сначала довольно «прохладный» прием, но, узнав мое имя, швейцар стал человечнее.
Даже для этого лакея, не имевшего понятия о моей миссии, я был уже «особой», потому что телеграф, вероятно, уже поработал после нашего отъезда из Шербурга, и Жан-Поль Ривье, великий финансист, вернувшийся из банка на бульваре Осман полчаса тому назад, ожидал меня «с нетерпением», — добавил швейцар с оттенком почтения.
Лакей в коричневой ливрее повел меня по лестнице, крытой толстым ковром, по длинной светлой галлерее — настоящему музею статуэток и картин — и наконец впустил в библиотеку-кабинет, светлую, простую комнату, где я увидел своего друга, державшего телефонную трубку…
Он не встал и не прервал разговора; но при моем появлении его суровое лицо; выражающее непреклонную волю, осветилось милой, приветливой улыбкой, и меня лишний раз поразил этот ворочающий миллионами человек, который на высоте своего величия, среди утомительной работы, сумел сохранить неприкосновенным чувство благодарности и дружбы.
Несколько возражений, доносящихся из аппарата, прерываемые короткими «да… нет… хорошо… до свиданья…» Потом он вешает трубку, подвигается в кресле и горячо пожимает мою руку обеими руками. Его карие пронизывающие глаза с любопытством осматривают мой морской костюм.
— Дорогой Антуан! Так вы все-таки благополучно добрались… Мы считали вас погибшими, не получая уж целых три дня вестей с «Эребуса II». И вот два часа тому назад я получил в банке телеграмму от второго лейтенанта… Барко в Париже, тоже? И в таком же виде, как и ты? Это действительно спешно?(А ваш стремительный отъезд с Острова N, а эта настойчивость де-Сильфража?.. Там что-нибудь не совсем обыкновенное, о чем не договаривал радио? Почему он не объяснил?
