Карин Мюллер - Мутные воды Меконга
Хозяйка вынесла стопку гнущихся кружочков, напоминающих картон, и все замолчали, занявшись трапезой. Рисовую бумагу окунали в смесь рыбного соуса и чили, клали в центр начинку из лапши и листовых овощей, сворачивали, как сигару, и запечатывали большим количеством слюны. Тяу показал, как это делается, и протянул мне готовый блинчик. Откусив кусочек, я почувствовала на сгибе никотиновый привкус.
После обеда я удалилась под москитную сетку для столь необходимого мне уединения, чтобы провести пару тихих минут наедине с учебниками по грамматике. Но уже через несколько минут в окне моей спальни замельтешили смеющиеся дети. В конце концов трое ребят подросткового возраста прорвались в комнату и сгрудились в углу, говоря шепотом и подталкивая друг друга в мою сторону. Наконец юноша расправил плечи и гуськом направился ко мне.
— Привет. Откуда вы родом? — спросил он по-английски, и сопровождавшие его девчонки захлопали в ладоши.
Фунг наказал мне всем говорить, что я из Швейцарии, и говорить только по-французски. Я же решила немножко поозорничать:
— Из Америки.
Его улыбка стала шире.
— Америка — номер один! — выпалил он и поднял вверх большой палец.
Я раскрыла рот.
— Пожалуйста, приезжайте еще, — добавил он.
Мой рот раскрылся еще шире.
Вперед вышли две его подружки и засыпали меня тщательно заученными вопросами и предложениями:
— Вы любите танцевать? Ваша семья ест рис? Моего кота зовут Гарри. Вы много пьете? Все фразы были явно из учебника по английскому, и по первому же требованию мне его показали. Он был потрепан и запачкан до такой степени, что текст стал почти неразличим. Напечатанный на дешевой газетной бумаге, в клеевом переплете, он перевидал несколько поколений любопытных маленьких пальчиков. Упражнения были как ребусы: множество опечаток, чопорный язык пятидесятых годов. Дети прилежно учились по этой книге уже четыре года. И впервые видели перед собой англоязычного человека.
Мы дважды прошли всю их учебную программу; я чувствовала, что силы покидают меня, а они, наоборот, расцветали — беззаботные подростки, которые явно прекрасно проводили время. Наконец, разрываясь между желанием стимулировать тягу к знаниям в своих усердных маленьких учениках и отчаянной необходимостью хоть немного побыть с собой наедине, я притворилась больной, надеясь, что они поймут намек и уйдут.
— Ты заболела? — спросил юноша, наклоняясь поближе и обеспокоенно нахмурив лоб. Его подруга взяла меня за руку и легла в кровать рядом со мной. Они принялись бойко тараторить над моей головой и, видимо, пришли к выводу, что мне нужно составить компанию, пока болезнь не пройдет, а если понадобится, то на всю ночь.
Я откинулась на матрас, тщетно пытаясь вспомнить какие-нибудь вьетнамские слова, способные объяснить, что я хочу побыть одна. Понятие об уединении не имело смысла в мире, где слова «один» и «одинокий» были синонимами, где люди вместе принимали пищу, спали, работали, а порой и испражнялись. Лишь очень разозлившийся человек мог бы попросить другого уйти, да и то принятая в Азии необходимость «держать лицо» вынуждала скорее молча скрипеть зубами, пообещав себе попросту не связываться с обидчиком в будущем.
Но мне не приходилось с малых лет делить одну комнату с восемнадцатью другими людьми. У меня болела голова, пульсировали глазные яблоки, усиливалась тошнота, комом стоявшая внизу живота. Как объяснить, что мне хочется почесать за ухом и подвигать пальцами на ногах и чтобы при этом на меня не глазела толпа незнакомцев, смеющаяся и обсуждающая каждое мое действие?
Я встала и тихонько выпроводила их, не без внутреннего содрогания захлопнув дверь прямо перед их ошеломленными лицами. Забравшись в кровать, я, совершенно обессилившая, мгновенно уснула.
На следующий день Тяу и Фунг продрали глаза с похмелья только после обеда, да и то лишь для того, чтобы доковылять до стульев на веранде. Фунг увидел меня и строго приказал не выходить из дома, не то не избежать нападения разъяренных толп антиамериканских активистов. После чего забылся тупым сном. Я ушла. Но не успела уйти далеко, как меня нашли дети, целая орава: сорванцы трех футов росту в белоснежных рубашечках и шлепанцах, бодро размахивающие пластиковыми пакетиками на пути в школу. Их сбегалось все больше и больше, и меня окружили, радостно крича:
— Лин Со!
Подумали, что я русская. Я развеяла их заблуждение, и они развеселились еще сильнее. Когда я ушла, они побежали следом, даже не собираясь идти в школу.
Я прошла по мостику через один из множества каналов, питающих мелкий мутный Меконг, и помахала рукой юноше внизу. Тот управлял ветхой лодчонкой при помощи шеста.
— Куда вы идете? — спросил он по-вьетнамски.
— Гуляю.
Он показал на свою лодку:
— Давайте я вас покатаю.
Я согласилась, отчасти чтобы сбежать от своего метеорова хвоста и отчасти чтобы понять, каково это плавать в узкой, как гроб, плоскодонке.
Парень осматривал сети; вокруг его ног дергались и били плавниками несколько шестидюймовых рыбин. Каждый вечер с девяти до шести утра он пек французские багеты. Юноша предложил сводить меня в булочную, где работал пекарем. Я задумалась на секунду, но потом увидела, что сгиб его локтя и волосы запачканы мукой, да и выглядел он безобидно.
Вдоль канала шириной меньше двадцати футов тут и там попадались сети-паутинки, свисающие с деревянных столбцов. Повсюду висели бутыли со свечными огарками, сигнализируя ночным водителям — в этом краю передвигались по воде. Я представила, как возвращаюсь домой вечером под пение сверчков и ритмичное движение шеста, направляемая трепещущим пламенем свечи под толстым зеленым стеклом, и это место показалось мне самым романтичным на земле.
Потом мы свернули за угол и поплыли мимо ряда уборных размером не больше деревянного ящика. Каждый соединялся с берегом узеньким помостом. Один туалет оказался занят: его хозяин был у всех на виду — от пояса и выше. Всего в паре футов над рекой склонились хозяйки, моющие капусту к ужину. Мы поплыли дальше.
К нашему появлению в булочной вовсю кипела работа. Владелец сидел в передней за толстенным гроссбухом, страницы которого были испещрены колонками крошечных карандашных цифр.
— Заходи, — бросил он вместо приветствия, и на лице засияла искренняя улыбка. Казалось, его ничуть не смущало, что посреди утренней смены в пекарню без приглашения заявилась незнакомка. Он настоял на персональной экскурсии, бросив свои записи, а когда обнаружил, что я с горем пополам говорю по-вьетнамски, его радости не было предела. Казалось, он больше гордится мной, чем своей булочной, ради которой ему наверняка пришлось трудиться не покладая рук. Он без устали потчевал меня напитками и сливочными ирисками, демонстрируя свое маленькое предприятие.
