Шарлотта Брайсон-Тейлор - Обители пустыни
— Когда я добрался до них, женщина оглянулась на меня через плечо. С этой минуты все стало расплывчатым и туманным, как бывает во снах, и подробностей я не помню. Знаю только, что она оставила мальчика лежащим на земле и пошла прочь; я бросился следом и схватил ее, и она не противилась, но обвивала руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть ее тела и тепло ее дыхания, как если бы обнимал ее во плоти. И когда на земле, в аду и на небесах не осталось ничего, кроме безумия ее красоты, я почувствовал некую перемену. Казалось, она напряглась в моих объятиях; руки ее упали с моих плеч. И затем я увидел, как она меняется. Увидел так ясно, словно не спал и она была там на самом деле. Я видел, как плоть ее сморщивается, а кожа плотно обтягивает кости. Видел, как ее лицо усыхает, вытекают глаза, щеки западают и покрываются измятым коричневым пергаментом, губы истлевают, обнажая ухмылку черепа. И ее тело выскальзывает у меня из рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. После мне почудилось, что Холлуэй, не двигаясь с места, говорит: «В конце концов, оно того не стоит, не правда ли?» И я проснулся в холодном поту леденящего ужаса, а голос его звенел в моих ушах, и я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил. О, все это было чертовски слезливо, не стану отрицать, и я был на грани безумия! — его голос сразу сделался напряженным и усталым. — Я трижды видел этот сон. Я начал ждать его, я жаждал его, чтобы опьяниться ее очарованием, но и во сне я отчаянно стремился пробудиться прежде, прежде, чем она изменится. Это мне ни разу не удалось и, просыпаясь, я неизменно содрогался от смертельного ужаса, а это создание, темное и окоченевшее, лежало у моих ног. И в третий раз.
Он снова помедлил, собираясь с силами, и с трудом подавил дрожь.
— Приходилось ли тебе без причины просыпаться когда-нибудь ночью, чувствуя, что твой разум, твое сознание полностью пробудились, в то время как тело какое-то мгновение еще продолжает спать? Это порождает физическое ощущение сна; все твое существо словно дремлет, сердце бьется медленнее, конечности охвачены слабым онемением, ты пребываешь в глубокой неподвижности. Конечно, это не так; стоит сделать сознательное усилие — и ты сможешь двигаться с совершенной легкостью. Все длится не более секунды. Именно в таком состоянии я проснулся в третий раз. И в этот миг, когда я лежал и чувствовал, что и ради спасения своей души не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, но остро воспринимая происходящее всеми фибрами сознания, я ощутил прикосновение рук — мягких человеческих рук; они разомкнулись на моей шее, и я понял, что нечто, бывшее рядом, отпрянуло назад, быстро и беззвучно. Господь на небесах, как я тогда проклинал свою слепоту! Не знаю, стал ли я игрушкой странных и вполне реальных сил, пусть и не мог их истолковать, или же то были проделки пораженного горячкой мозга. Может, что-то действительно происходило там, в пустыне, либо же я попросту валял дурака; к счастью, некому было восхититься всей прелестью зрелища. Что ж! Единственное заключение, к которому я смог прийти, — что в течение тех трех дней я, несомненно, пребывал в помешательстве. И, молю Бога, чтобы оно оказалось правильным. Похоже, в этом безумии были свои циклы: трепещущие ночи, исполненные зачарованности, чувственной неги, а после — паники дичайшего страха, и обжигающие дни, когда я дюйм за дюймом полз через раскаленные докрасна пески, в темноте, где клубился кроваво-красный туман. Придя в себя, я подумал, что скитаюсь уже многие недели, и тут услышал голоса, звучавшие совсем близко. Я забыл, что звук разносится над пустыней почти как над водой, и решил, что нахожусь рядом с лагерем. Я услышал, как Ибрагим почему-то закричал, взывая к своему «Богу-Господу», и побежал. Вот и все.
Его медленный голос замер со вздохом изнеможения. Воцарилось долгое молчание.
Когда Меррит наконец хрипло заговорил, ответа не было. Он подошел к кровати, осторожно заслоняя лампу, и остановился, глядя вниз. Изможденное тело Дина было расслаблено, его исхудалое лицо, изрезанное новыми и глубокими страдальческими морщинами, казалось спокойным, потемневшие веки сомкнулись. Меррит погасил лампу и бесшумно выскользнул из палатки.
Меррит окружил Дина заботливым уходом, но тот, судя по всему, никак не мог оправиться от последствий своих скитаний в пустыне. По этой причине Меррит хотел было ускорить работу и побыстрее покинуть раскопки, но Дин не желал даже и слушать. Он упрямо и красноречиво доказывал, что больше такого случая не подвернется, и неизвестно, смогут ли они когда-либо еще выбраться сюда; если же его глаза вообще можно излечить, несколько недель задержки им никак не повредят. В конце концов Меррит уступил, частью из желания поверить Дину, частью же потому, что был всей душой предан работе. Вскоре Дин научился обходиться без посторонней помощи, используя трость; на первых порах он спотыкался на неровной почве, но после начал передвигаться относительно легко и быстро. Меррит хорошо понимал, что беспомощность была для Дина горше смерти. Дин никогда не говорил об этом, но выражение лица, когда он был не в состоянии справиться с какой-то простой задачей, предательски выдавало его. Он нервничал, тревожился, но упорно старался взять себя в руки. Меррит начал замечать, что Дин нуждается в обществе людей, особенно в вечерние часы — и верно, Дин теперь всегда держался в компании других, даже если сидел, храня молчание и не принимая участия в разговоре.
Дважды поздней ночью Меррит осторожно подходил к его палатке, чтобы узнать, все ли в порядке, и находил ее пустой. Сперва это испугало его, и он представил, как Дин одиноко блуждает в темноте, но затем вспомнил, что ночь и день были для него одинаковы.
Миновала неделя; и Зло, что довлело над ними, вновь пробудилось и вышло на охоту.
Глава VIII В ПОСЛЕДНИЙ МИГ
Меррит, сидя в своей палатке, делал записи в дневнике, который давно следовало обновить. Беспощадный свет лампы падал на его серое обветренное лицо с усталыми глазами и бросал искаженную тень его фигуры на брезентовое полотно позади. Он писал медленно, без правок, методично, тщательно, как делал любую работу. Дневник представлял собой чудо лаконичности и выразительности. Его перо заканчивало фразу — «...которую я намерен предоставить Национальному музею Вашингтона в надежде, что мой добрый друг, доктор Пибоди, сможет опытным путем исследовать ее содержимое». Речь шла о лампаде, той самой лампаде, которая, холодная и мертвая, позже нашла свое место в музейной витрине среди прочих древних реликвий минувших времен — снабженная этикеткой, повествующей о ее фрагментарно известной и странной истории, начало которой навсегда затерялось в веках. Меррит глубоко погрузился в захватывающее описание находки, когда шум у входа и приглушенное проклятие возвестили о приходе Дина.
