Георгий Холопов - Докер
Да, я знаю: Тимофей Миронович совмещает учение на рабфаке с работой на промысле. Но посещать занятия ему приходится редко: он поздно приезжает из Сабунчей, много времени теряет на дорогу.
Павлов тянется к полотенцу, но Ангелина Ивановна прячет его за спину.
— Намыль-ка еще раз руки, воды много в кувшине.
Он послушно намыливает руки, но уже высоко над тазиком, и Виктор тонкой струйкой льет ему воду. Нет, теперь мыльная пена стекает белая и совсем чистая.
Вытирая руки, Тимофей Миронович подходит к столу. Мать ставит перед ним тарелку горячих щей.
— Ну и что предлагает Киров? — очень даже заинтересованно спрашивает она, нарезая небольшими ломтиками хлеб.
— Он говорит: наши рабочие поезда должны быть светлыми, теплыми, уютными — ведь в них ездит хозяин жизни — рабочий класс, создатель всех материальных ценностей. Ма-те-ри-аль-ных!
Хотя я знаю, что ни я, ни Виктор, ни бабушка не понимаем, что это значит, но мы молчим.
— Он и предлагает, — продолжает Тимофей Миронович, — начать одновременно с трамваем в городе строительство дороги Баку — Сабунчи. Электрической дороги! Первой в Советском Союзе. Чтобы по этой дороге бегали такие же красивые составы, как трамвайные: на электрической тяге, без всяких паровозов, копоти и грязи. Чтобы эти составы могли доставлять рабочих на промысел вместо теперешних часа или полутора за десять — пятнадцать минут.
— Ну и что? Решили строить? — нетерпеливо спрашивает Виктор.
Тимофей Миронович загадочно смотрит на него, спокойно хлебает щи и после небольшой паузы говорит:
— Да, решили.
Виктор обхватывает отца сзади за шею.
— Теперь ты, папка, будешь домой приезжать рано? Как все приезжают?
— Ну, для такого нехитрого решения, думается мне, нечего было и народ собирать, — почти сердито говорит Ангелина Ивановна. — Это Киров мог бы и сам решить, самолично. Кто откажется пересесть из грязного вагона в чистый? Да еще в светленький, да еще в тепленький.
Положив ложку, Тимофей Миронович вдруг раскатисто хохочет.
— Что, сказала что-нибудь не так? — настороженно спрашивает Ангелина Ивановна.
— Да нет, мать, Сергей Миронович просто так не станет собирать народ. Не такой человек! Раз вы, товарищи, говорит, не прочь ездить в чистеньких электропоездах, одобряете наши проекты, то тогда вам следует повысить добычу нефти, не срывать промысловые планы. Известно ведь, говорит, капиталисты нам наследства никакого, кроме разрушенных промыслов, не оставили, и нам не на кого, кроме как на самих себя, надеяться. Пора, говорит, смелее переходить на новые методы труда, изгнать с промысла ударное бурение, переходить на вращательное, искать новые богатые нефтью площади. Тогда у нас будут не только новые дороги, но и новые поселки, новые больницы, новые школы и клубы… Вот оно, мать, какое дело. Надо увеличить добычу нефти, стране вот как нужна она. А будет нефть — будет все.
Тимофей Миронович берется за ложку, но Ангелина Ивановна говорит:
— Ну, это я знала и без тебя. Не новое дело!
Тимофей Миронович хотя с виду как будто бы спокойно ест свои щи, но, вижу, думает, как ответить матери. Она старуха с норовом, строптивая.
Вот он отодвигает от себя тарелку и, закручивая цигарку, говорит:
— Дело новое или не новое, мать, а на этом собрании как следует пропесочили заведующего промыслом: большим барином стал в последнее время, совсем не появляется на участках. Давно думали просить снять его с работы, а вчера записали в решение, и Киров нас поддержал. Потом решили от слов перейти к делу, убрать к Новому году с промысла ударное бурение. Лично я вызвался обучить у себя вращательному бурению трех рабочих с отстающих участков. Потом еще решили устроить субботник, поискать на складах насосы, трубы, канаты, — судя по сигналам «легкой кавалерии», всего этого добра порядочно припрятано там. Потом решили еще сдать государству от каждой буровой скважины по пяти тонн железного лома, а таких скважин, как ты знаешь, не одна сотня на промысле.
Ангелина Ивановна смеется, машет руками:
— Хватит, убедил. Киров-то твой, выходит, голова!
— Голова! — Теперь и Тимофей Миронович смеется, — Я-то его хорошо помню еще по Астрахани. Как-никак служили в одной армии. И тезки к тому же по батькам. Правда, он в армии был членом Военного совета, вроде как бы командующим, а я всего-навсего простым красноармейцем.
— Ну и… Узнал он тебя? — затаив дыхание, спрашивает Виктор.
— Ну, всех, конечно, он запомнить не мог, Витя. Нас тысячи, он один. Я сам подошел к нему после собрания. Вспомнили бои под Черным Яром, в Калмыцкой степи, поговорили о том о сем. Вместе и приехали на его машине в город.
Сидя на сундучке, я гляжу на Виктора, а глазки у него блестят, словно говорят: «Вот какой у меня отец, Гарегин!»
«Хороший, — хочу я сказать ему. — Жаль вот, что у меня нет отца».
И я начинаю думать о матери. Где она сейчас? Удалось ли ей выменять что-нибудь на яблоки и каштаны? Не обидел ли ее кто?
Из раздумья меня выводит голос Виктора:
— Пап, а кто у Кирова сидел за шофера? Запомнил?
— Какой-то чернявый парнишка. Киров зовет его Тиграном. Зачем тебе?
— А так просто. — И Виктор широко улыбается, спрятав глаза за чубом.
Глава девятая
«РАДИ БОГА, ДЯДЕНЬКА…»
Сегодня уже четвертый день, как мы ждем мать из Хачмаса.
— Что, маманя твоя еще не приехала? — встретив меня на лестнице, спрашивает Федя и густо дымит толстой папиросой.
— Нет, — отвечаю я, думая, что это уловка с его стороны, что вот-вот он даст мне «бамбушку», и отхожу в сторону.
Но Грубая Сила, к моему удивлению, бросает папиросу в угол, свирепо чешет копну волос и говорит:
— Хочешь, давай вместе зарабатывать деньги? Пока вернется твоя мать. На пендыр и чурек[1] заработаешь. Работа не пыльная.
— А какая? — спрашиваю я.
Он глядит на меня сверху вниз.
— Выходи к девяти часам к парадной, узнаешь.
Без четверти девять я уже стою на улице. Вместо Феди вскоре появляется его мать, становится на свое излюбленное место между воротами и парадным. Она, как всегда, сильно накрашена, затянута в корсет, делающий ее похожей на манекен, во рту папироса. Прическа у «императрицы Екатерины» пышная, красивая. Женщины нашего двора очень завидуют ее умению завиваться, но не решаются прибегнуть к ее услугам, хотя им часто приходится часами торчать в очередях в душных парикмахерских. На плечи «императрицы» накинута большая шаль с затейливыми узорами и тяжелой золотистой бахромой. Говорят — испанская.
