Жюль Верн - Болид
Очень легко представить и понять чувства, которые испытывали миссис Хадлсон и Дженни, глядя на ликующую толпу, собравшуюся около их дома. Они смотрели на эти проявления радости, укрывшись за шторами, висевшими на окне. И хотя доктор появлялся на площадке донжона, его домашние воздерживались выходить на балкон. С тяжелым сердцем думали они о последствиях заметки, опубликованной в газетах. Если мистер Форсайт и мистер Хадлсон, движимые нелепым чувством зависти, оспаривали метеор, то не встанет ли публика на сторону того или другого астронома-любителя? У каждого из них имелись приверженцы. В разгаре страстей, охвативших город, в гуще волнений, которые, возможно, вспыхнут в недалеком будущем, каким окажется положение обоих семейств, положение будущих супругов, этих Ромео и Джульетты, когда научный спор столкнет между собой Капулетти и Монтекки американского городка?
Что касается Лу, то она пребывала в ярости. Ей хотелось открыть окно и обрушиться с горькими упреками на всех собравшихся. Она жалела, что в ее распоряжении не было пожарного шланга, чтобы окатить толпу и потопить крики «ура!» в потоках холодной воды. Матери и сестре с трудом удавалось усмирять чересчур законное негодование девочки.
Не менее напряженная обстановка царила и на Элизабет-стрит. Фрэнсис Гордон охотно послал бы к черту всех этих восторженных почитателей, которые могли усугубить и без того отчаянное положение. Сначала он намеревался подняться наверх к дяде, однако не сделал этого, опасаясь, что не сумеет скрыть испытываемую горечь, и позволил мистеру Форсайту и Омикрону красоваться на башне.
Подобно тому как миссис Хадлсон приходилось сдерживать нетерпение Лу, Фрэнсис Гордон был вынужден усмирять гнев добрейшей Митс. Митс хотела разогнать толпу. Можно не сомневаться, что инструмент, которым она каждый день ловко орудовала, превратился бы в ее руках в грозное оружие. Впрочем, угостить ударами метлы людей, пришедших вас приветствовать, было бы чересчур жестоко, и племянник вмешался ради интересов дядюшки.
— Но, господин Фрэнсис, — воскликнула старая служанка, — разве эти крикуны не сошли с ума?
— Я склонен полагать, что да, — ответил Фрэнсис Гордон.
— И все из-за какого-то булыжника, гуляющего по небу!
— До чего же вы правильно говорите, добрейшая Митс!
— Еще бы! Вот бы он свалился им на голову и раздавил с полдюжины крикунов! Зачем, я вас спрашиваю, нужны все эти болиды?
— Для того, чтобы рассорить семьи! — заявил Фрэнсис Гордон под раскатистый гром криков «ура!».
Действительно, если открытие, сделанное двумя бывшими друзьями, должно было принести им громкую славу, почему бы не поделить ее? Оба имени оказались бы связаны до скончания веков! Ведь не существовало ни малейшей надежды ни на материальные результаты, ни на щедрое денежное вознаграждение. Это было бы чисто платоническое счастье. Но, когда задето честолюбие, когда вступает в свои права тщеславие, разве можно урезонить упрямцев, коих предки заслуженно прозвали бы мэтром Алибороном?[42]
В конце концов, разве не было почетно увидеть метеор? Разве своим открытием метеор не был обязан случаю и тому обстоятельству, что он пересекал горизонт Уэйстона как раз в тот момент, когда мистер Дин Форсайт и мистер Стэнли Хадлсон припали к окулярам своих приборов?
К тому же разве денно и нощно не проносятся мимо сотни, тысячи таких же болидов, астероидов, блуждающих звезд? И разве другие любители не заметили сверкающий след, протянувшийся в пространстве? Да разве возможно сосчитать эти скопища огненных шаров, чертящих причудливые траектории на темном фоне небесного свода? Шестьсот миллионов — такова, по мнению ученых, численность метеоров, за одну ночь врывающихся в земную атмосферу, то есть 1200 миллионов за сутки! А Ньютон утверждал, что невооруженным глазом можно заметить от 10 до 15 миллионов таких небесных тел. «Итак, чем же кичатся эти два первопроходца, твердя об открытии, перед которым астрономам вовсе незачем снимать шляпы?» — такова была последняя фраза статьи в «Панче»,[43] единственной газете Уэйстона, юмористически отражавшей происходящие события и не упустившей возможности проявить остроумие.
Совсем другой подход продемонстрировали ее более серьезные собратья, воспользовавшиеся случаем выставить напоказ осведомленность, почерпнутую из американского издания «Ларусса»,[44] и вызвать ревность у признанных профессионалов в самых известных обсерваториях. Так, «Стандард Уэйстон» писала:
Как полагал Кеплер,[45] болиды образуются из земных испарений. Однако более правдоподобным кажется, что эти явления представляют собой аэролиты, у которых постоянно находят следы бурного сгорания. Во времена Плутарха[46] их считали минеральными образованиями, устремляющимися к земной поверхности тогда, когда они оказываются вырваны из системы всеобщего вращения. Тщательное изучение их, сравнение с другими минералами показывает: у этих тел идентичный состав, примерно на треть сводящийся к простым веществам; однако соединение этих веществ различно. Их крупинки могут быть такими же мелкими, как металлические опилки, и такими же крупными, как горох или орехи. Они удивительно тверды, а на их разломах видны следы кристаллизации. Встречаются и такие, что образованы из самородного железа, чаще всего смешанного с никелем и никогда не подвергавшегося окислению.
Сведения, которые «Стандард Уэйстон» сообщила читателям, вполне соответствовали действительности. А вот «Дейли Уэйстон», в свою очередь, настаивала, что ученые во все времена обращали помыслы на изучение метеорных камней. Газета писала:
Разве Диоген из Аполлонии[47] не упоминал о звезде, образованной раскаленным камнем размером с мельничный жернов, падение которой подле Эгоспотамов[48] привело в ужас все население Фракии?[49] Если бы подобный болид свалился на колокольню церкви Святого Андрея, он бы разрушил ее до основания. При подобных обстоятельствах будет уместно перечислить камни, которые явились из глубин космического пространства, вошли в зону земного притяжения и были найдены на поверхности нашей планеты. До наступления христианской эры: черный камень, почитавшийся в Галатии[50] как символ Кибелы[51] и перевезенный в Рим; еще один камень, найденный в Эмесе,[52] в Сирии, и посвященный культу солнца; священный щит времен царствования Нумы;[53] черный камень, бережно хранящийся в Каабе,[54] в Мекке; громовой камень, использованный при изготовлении знаменитого меча Антара.[55] А сколько аэролитов и обстоятельств, сопровождающих их падение, было описано после наступления христианской эры: камень весом 260 фунтов,[56] упавший в Энсисхайме,[57] что в Эльзасе;[58] камень с металлическим отливом величиной с человеческую голову, упавший на гору Везон в Провансе;[59] камень весом 72 фунта, источавший серный запах и, как говорили, состоявший из железной пены,[60] упавший в Ларини,[61] в Македонии; камень, упавший в Люсе, близ Шартра,[62] в 1768 году, раскаленный до такой степени, что до него нельзя было дотронуться. А разве неуместно будет упомянуть о болиде, который в 1803 году достиг нормандского города Эгля[63] и о котором Гумбольдт[64] рассказывал следующим образом: «После полудня на чистейшем небе показался огромный болид, двигавшийся с юго-востока на северо-запад. Через несколько минут послышался взрыв, продолжавшийся пять-шесть минут и исходивший из небольшого, почти неподвижного черного облачка. За ним последовали еще три-четыре раската и грохот, походивший на мушкетные выстрелы, к которым словно примешивался бой многочисленных барабанов. При каждом взрыве от черного облака отделялась часть составляющих его паров. В этом месте не было замечено никаких светящихся явлений. Более двух тысяч метеорных камней, самый большой из которых весил 17 фунтов, упало на эллиптическую поверхность, протянувшуюся с юго-востока на северо-запад и имеющую в длину 11 километров. Все эти камни дымились и были раскалены, но огонь не извергали. Исследователи заметили, что их было легче разбить через несколько дней после падения, чем спустя более продолжительное время».
