Уилфрид Тесиджер - Озерные арабы
Хотя шииты считают Кербелу и Эн-Наджаф местами более святыми, чем Мешхед, в Южном Ираке паломничество к ним не дает права на какой-либо титул. Позже, когда я был в Центральном Афганистане среди хазара, я обнаружил, что каждый, кто побывал в Кербеле, носит звание кербелави, а паломничество в близлежащий город Мешхед не приносит паломнику какого-либо отличительного звания. Создается впечатление, что это зависит от дальности расстояния.
Дом заира стоял в группе домов, отделенных друг от друга канавами шириной в несколько футов, которые были заполнены грязной водой. Перед открытой стороной каждого дома располагался пропитанный водой двор, занимающий большую, чем дом, площадь. Почва во дворе — смесь перегнивших растений и навоза — поднималась над водой на несколько дюймов. Вокруг была тростниковая ограда высотой менее фута. На стенах дома на солнцепеке рядами сохли кизяки. Старуха в черном и две маленькие девочки в цветных платьях грелись на солнышке у входа. Мы причалили, переступили через низкую ограду и прошли в дом, пробираясь среди буйволов, которые совершенно не обращали на нас внимания, только головы отворачивали. Один теленок расположился в доме. Выводок цыплят путался у нас под ногами. Женщина, одетая в черное, как все пожилые женщины в деревне, сказала:
— Добро пожаловать, Саддам! — и взяла на руки совершенно голого ребенка, чтобы дать нам пройти.
Дом был образован семью арками и имел около шести ярдов в длину, два ярда в ширину и восемь футов в высоту. Позже я узнал, что все дома и мадьяфы традиционно строятся с нечетным числом арок. Помещение разделялось на две части низким, похожим на кровать сооружением из стеблей касаба, отходящим от левой стены. Оно было завалено мешками из козьей шерсти (в них хранилось зерно), множеством стеганых одеял, одеждой и тряпьем. Поверх всего этого лежали несколько лодочных шестов. Ближайшая ко входу половина дома принадлежала женщинам, здесь они готовили пищу.
Мы пробирались мимо деревянной ступы, висевшей на деревянной треноге маслобойки, сделанной из бурдюка, и круглого жернова с деревянной ручкой. Рядом с небольшим очагом было множество блюд, подносов и горшков. В дальнем конце дома заир творил послеполуденную молитву, расстелив в качестве молитвенного коврика свой плащ. Это была мужская половина дома, где обычно принимают гостей. Поверх тростниковых циновок были постелены два истрепанных ковра, лежали несколько туго набитых шерстяных подушек, расцвеченных ярким геометрическим узором. Саддам, словно он был хозяином, предложил мне сесть и чувствовать себя как дома. Наконец заир пробормотал последние слова молитвы, пригладил бороду, посмотрел направо и налево, встал на ноги, поднял с пола плащ и произнес:
— Добро пожаловать!
Это был внушительного вида старик, высокий, но сутулый, с морщинистым лицом аскета, длинным носом и белой бородой. Вся его одежда состояла из куфии и длинной белой рубахи из тонкой, почти прозрачной ткани. Взяв подушку, заир положил ее поверх другой, лежавшей рядом со мной, и сказал:
— Откинься на подушки, так тебе будет удобнее.
Затем он начал разжигать огонь в очаге. Когда огонь разгорелся, заир добавил в него кизяки, сложив их наподобие карточного домика. Комната наполнилась едким беловатым дымом, и у меня стали слезиться глаза. Саддам сказал:
— Вот этот кизяк еще сыроват, — и вынул его из очага, но дыма меньше не стало.
Заир собрал посуду для чаепития и сел у очага, чтобы вымыть стаканы, блюдца и ложки в эмалированном тазу. Чай хранился в бумажном кульке, сахар — в жестяной коробочке. Пока заир и Саддам рассуждали о тростнике, который они должны по приказу Фалиха собрать для постройки нового мадьяфа его отца, вернулся сын заира. Он выгрузил хашиш, часть его бросил буйволам на корм, а остальной сложил в доме. Сыну было около двадцати лет. Его непокрытая голова была коротко острижена «под горшок»; на нем не было никакой одежды, кроме плаща, обернутого вокруг талии. Поставив острогу в угол, юноша надел рубаху и присоединился к нам.
— Завтра я поеду в Бу Мугайфат и повидаю Сахайна, — сказал Саддам. — Он должен отправить из своей деревни еще две лодки с тростником.
— Да, верно, Саддам! До сих пор только мы заготовляли тростник, — воскликнул заир.
— Люди Сахайна от чего угодно отвертятся, — добавил его сын, — как и все ферайгаты. От них ничего, кроме неприятностей, не бывает.
Вечером, после возвращения в мадьяф Саддама, я стоял у края воды и наблюдал, как солнце садилось за зарослями тростника, простиравшимися, казалось, без конца и без края. Высоко над головой разметанные ветром перистые облака отливали всеми цветами — от черного как смоль до огненно-золотистого и цвета пожелтевшей слоновой кости — на фоне неба, где переливались алые, оранжевые, фиолетовые, розовато-лиловые и бледно-зеленые тона. Отовсюду, словно дыхание озерного края, доносилось кваканье лягушек — всеохватывающий ритмичный звук, настолько непрерывный, что его скоро перестаешь замечать. Именно этот звук, а не крик гусей зимой был голосом озерного края. Лаяла собака; то там, то сям раздавалось фырканье буйволов, удивительно похожее на верблюжье; мужской голос выкрикивал длинное и для меня неразборчивое сообщение; последовала пауза, потом кто-то ответил. По направлению к деревне по открытой воде все плыли и плыли буйволы, над водой виднелись только их головы, за каждым по воде тянулся след. Среди домов вздымались столбы густого дыма от костров, отгоняющего комаров от скота. Задержавшийся в зарослях тростника мальчик спешил в лодке вниз по протоку, по сверкающей золотистой дорожке, протянувшейся от заходящего солнца. Он тихо напевал, звуки медленно таяли в воздухе…
Саддам позвал меня, и я вошел внутрь дома.
6. В гостевом доме Саддама
Весь прошлый год я читал о маданах все, что мне удавалось найти. Материала было не так уж много. По-видимому, единственным более или менее полным описанием была книга Фуланайна (С. Э. Хеджкока) «Озерный араб хаджжи Риккан»[9] — вполне доброжелательное описание жизни обитателей озерного края к концу первой мировой войны. Кроме этой книги, мне не удалось найти ничего, за исключением случайных упоминаний о них, причем всегда нелестных, в различных отчетах о военных кампаниях в Месопотамии. Несомненно, маданы пользовались дурной славой как среди арабов, так и среди англичан. По-арабски это слово означает «обитатель равнины», и кочевники пустыни презрительно называли так все иракские приречные племена, в то время как земледельцы, живущие вдоль рек, пренебрежительно обозначали этим именем обитателей озерного края.
