Борис Стрельников - Америка справа и слева
— Пойдем покурим. — Вашингтонец толкает локтем некурящего Москвича. — Измени хоть раз своему правилу. Иначе маэстро умчится на телестудию, так и не оставив нам своих визитных карточек.
В коридоре мы сталкиваемся с ним нос к носу.
— Господин художник, — обращается к нему Вашингтонец, — можно задать вам один творческий вопрос? Как мы получились на ваших полотнах?
Щеки художника заливаются краской.
— Простите, но я вас, кажется, не рисовал, — мямлит он в смущении.
— Мастера всегда скромничают, — подбадривает его Москвич. — Но нам почему-то кажется, что вы нас рисовали.
— Вполне возможно, — мнется художник. — Но, очевидно, это были только наброски.
— Отлично! — успокаивает его Москвич. — Покажите наброски хотя бы в порядке консультации. Разумеется, если это не нарушает свободы творчества.
Художник растерянно открывает альбом. Батюшки! Да он, оказывается, карикатурист!
— Что, не нравится? — суетится художник. — В таком случае я не отдам рисунок на телевидение, а помещу в свою коллекцию. У меня дома прекрасная криминалистическая галерея. Я был на процессе Джека Руби в Далласе, и сделал несколько очень удачных портретов. Есть немало других уникальных работ.
Перспектива оказаться в одной галерее с уголовными элементами кажется нам не совсем привлекательной.
— Отдайте лучше на телевидение, — советует Вашингтонец.
— Но ведь вам не очень понравилось…
— Нет, почему же? — поддерживает Вашингтонца Москвич. — Рисунок что надо. Чувствуется школа и вообще…
Из-за неплотно прикрытой двери, ведущей в зал судебного заседания, слышится какой-то шум, и мы спешим туда.
Прибежали мы как раз вовремя, чтобы присутствовать при блестящем проявлении американской демократии.
— Замолчать! — визжал судья Хоффман и что было силы лупил судейским молотком по столу. От доброго дачного деда, каким он казался нам еще полчаса назад, не осталось и следа.
— Я прикажу заклеить вам рот и приковать к стулу! — вопил судья, потрясая молотком над головой.
У стола подсудимых, смело, глядя судье в глаза, стоял молодой курчавый негр. Это был Бобби Сил, один из лидеров партии «Черные пантеры».
— Я отказался от защитника, — говорил Сил, не обращая внимания на крики судьи, — я сам защищаю себя, и вы не имеете права лишать меня слова…
Взъерошенный, как петух после драки, судья плюхнулся в кресло и пальцем поманил полицейского офицера. Тот на цыпочках помчался к судье, поддерживая левой рукой позвякивающие на бедре наручники. Выслушав судью и кивнув, офицер опрометью кинулся из зала.
Продолжая говорить, Бобби Сил, подобно профессору, читающему лекцию, делал шаг от стола то в одну, то в другую сторону.
— Что вы там шляетесь по залу! — снова взвился успевший отдышаться судья. — И замолчите же, наконец! Я вас все равно не слушаю.
— Вы хотите запугать тех, кто выступает против войны, против всей социальной и политической системы, — громко сказал Сил.
В зал входят трое полицейских во главе с офицером. Судья кивает им головой. Полицейские молча подходят к Силу.
Дальше все развертывается как в посредственном голливудском боевике. Полицейские профессиональным приемом хватают Сила за руки и за голову. Секунда, и щелк, щелк — руки Сила в наручниках. Другая секунда — щелк, щелк — и руки Сила, опущенные по швам, прикованы к ножкам стула, на который он усажен силой.
В зале поднимается невообразимый шум. Кричат подсудимые. Вопит судья. А полицейские продолжают возню вокруг Бобби Сила. Они окружили его, и нам не видно, что они там с ним делают. Но вот они расступаются, и нам открывается незабываемая картина: рот скованного Бобби Сила заклеен широкой клейкой лентой.
В неожиданно наступившей тишине слышно, как шуршат по бумаге карандаши художников. Но вот шум и крики раздаются с новой силой.
— Прекратите эти средневековые пытки! — кричит адвокат подсудимых. — Вы обесчестили закон, судья Хоффман. Мне стыдно, что я американский юрист…
А судья тихонько, беззлобно посмеивается. Он снова похож на чудаковатого дедушку.
Мало-помалу шум стихает. Теперь справа от судьи под сенью какой-то по-домашнему уютной зеленой лампы сидит свидетель обвинения полицейский Пирсон. Под! видом студента он затесался в ряды демонстрантов, когда, по его словам, в полицию полетели камни и бутылки.
— А может быть, вам это показалось? — спрашивает его адвокат.
— Как мне могло показаться, когда я сам кидал? — тупо глядя на судью, говорит провокатор.
Судья пошлепывает тонкими старческими губами и окидывает свидетеля взглядом, в котором отчетливо читается: «Ну и болван же ты, братец! Этакое сморозил, дубина!»
— Перерыв! — объявляет судья вслух, и взметнувшиеся полы черной мантии, как крылья, стремительно уносят его в боковую комнату…
Если бы рядом с нами сейчас был мистер Адамс, он бы, наверное, сказал:
— О нет, джентльмены! Вы ничего не понимаете. В Чикаго должен, обязательно должен быть памятник полицейскому. Чикаго достоин этой чести.
ПОЛИЦЕЙСКИЕ И ГАНГСТЕРЫ
Считается, что полицейское управление города Чикаго по своей организации не имеет себе равных в мире.
Считается также, что в том же городе Чикаго орудуют самые отпетые бандиты, самые зверские налетчики, самые наглые похитители детей.
— И то и другое совершенно справедливо, — говорили нам знакомые чикагцы. — На этот счет имеются точные официальные данные.
Нам же все это казалось странным и противоречивым. В самом деле, почему так мирно уживаются чемпионы мира — полицейские и чемпионы мира — воры? Как возник столь диковинный симбиоз?
Получить компетентное разъяснение можно было либо у гангстеров, либо у полицейских Полицейское управление, как указывал городской справочник, помещалось по улице Стейт-стрит, 1121. Адресами гангстеров мы тоже располагали, но, посоветовавшись между собой, решили первый визит нанести все-таки властям.
В вестибюле полицейского управления за белым столом сидели сержант и пятеро полицейских.
— У вас что-нибудь случилось? — сухо спросил сержант.
— Нет, ничего. Но мы бы хотели познакомиться с работой полиции города Чикаго.
— А вы, собственно, кто такие?
Мы протянули рекомендательные письма.
— «Правда»?
За столом дежурных возникла финальная сцена из «Ревизора». Молчание длилось долго. Затем сержант снова прочел наши бумаги, вопросительно взглянул на нас, развел руками и сказал своим товарищам:
— Ничего не понимаю. Пойду доложу.
