Евгений Спангенберг - Заповедными тропами
Когда мне исполнилось семь лет, я получил от отца подарок — ружье. Из него можно было стрелять дробью и пулями. Впрочем, откровенно говоря, оно никуда не годилось. И пулей и дробью оно било одинаково плохо. При стрельбе в мишень пули ложились то в одно, то в другое место, но никогда не попадали в ту точку, куда вы целились. Выстрел же дробовым патроном был вообще безнадежен. Дробь неизменно отскакивала от всякого предмета и, насколько я помню, пробивала только бумагу. С этим ружьем я охотился больше двух лет и сделал не менее трех тысяч выстрелов, но, увы, без всякого результата. Из него мне не удалось убить ни одной птицы.
«Старая, разбитая, но опасная кочерга, — говорил про это ружье отец. — Оно, конечно, не годится для настоящей охоты, но для тебя, начинающего охотника, оно безусловно будет полезно. Научись обращаться с этим ружьем — и тебе будет легко обращаться со всяким оружием». И правда — отец не ошибся. За всю жизнь я не сделал ни одного случайного выстрела. Кроме того, у отца, видимо, был и другой повод подарить мне именно это ружье. В детстве с ним охотился дед, потом начинали охоту отец и мой брат; наконец, пришла и моя очередь.
Получив в подарок плохонькое ружьишко, по словам отца — старую кочергу, я все же был бесконечно доволен. Тот памятный день для меня был праздником. Представьте себе: у меня было собственное ружье! Но неожиданно слова матери омрачили мою радость.
— Неужели и ты будешь охотником? — с каким-то упреком в голосе обратилась она ко мне. — Неужели тебе не жалко будет убивать птиц и зверей — ведь ты их так любишь! Вот ты скоро хочешь выпустить своего зайчонка, а потом встретишь его, и неужели тебе не жалко будет в него выстрелить?
Я держал в руках подаренное ружье, собственное ружье, отказаться от него у меня не хватало сил. Надо убедить мать, что она рассуждает не совсем верно, не так, например, как отец. Разве отца можно назвать злым человеком? И в то же время он не может жить без охоты.
— Мама, неужели ты думаешь, что я выстрелю в моего зайчика? Я выкрашу ему спину и всегда буду знать, что это мой зайчонок; а потом, неужели ты думаешь, что он будет жить там, куда его выпустят! Он, конечно, убежит так далеко, что ею никто не найдет.
— Хорошо… предположим, ты прав, — продолжала мать, — но скажи тогда, чем твой зайчонок лучше того бедного зайчонка, который вырос не у тебя в комнате, а на свободе? Ну скажи, объясни мне, чем он отличается от твоего зайчонка?
Такого вопроса я, конечно, не ожидал, был поставлен в тупик и совсем расстроился.
В тот памятный вечер я долго не мог заснуть. Навязчивые мысли лезли в голову — в них я никак не мог разобраться. Сколько вокруг меня, да и во мне самом странных и непонятных противоречий. Вот сейчас у меня наконец есть ружье. Я на седьмом небе. Как мне хочется с ним побродить по знакомым местам, поохотиться: вдруг — впрочем, почему вдруг, — безусловно, после ряда промахов, но мне удастся застрелить красивого дикого селезня. При одной мысли об этом у меня от счастья захватывало дыхание и почему-то совсем не было жалко птицу. Но разве у меня хватит силы застрелить моего зайчонка? Никогда. Мама, конечно, ошибается в этом. Мне легче сломать и забросить подаренное ружье, чем решиться на такое дело. Значит, в степи и в лесу выстрелить в живое существо не жалко, а дома… Как все это непонятно, странно. И тем более непонятно, что так, видимо, мыслю не только я, но и другие. Даже старого Маркизку не заставишь задушить моего зайчонка. «Возьми его, Маркизка, возьми его!» — сколько раз приказывал я собаке, заранее зная, что из этого ничего не выйдет. Обычно собака в таких случаях посмотрит на меня своими добрыми, смеющимися глазами и начнет искать блох в мехе у зайчонка. А ведь тот же Маркизка на охоте ведет себя совершенно иначе. Вот и отец тоже не любит, когда у нас убивают домашнюю птицу. В этом меня вполне убедило недавнее происшествие с домашними селезнями. Здоровенных и жирных двух селезней специально для воскресного обеда наша нянька Васильевна однажды привезла с базара. Но ей не удалось осуществить своих намерений. Оба селезня были похищены мной и братом и спрятаны в надежном месте.
— Да вы совсем с ума посходили! — кричала на нас Васильевна. — Где утки? Чтоб сейчас же были на месте!
Но, не рассчитывая на наше повиновение, с этими словами она бросилась к моей матери. Мы с братом поспешили убраться из дому. «Пускай себе разрядится впустую, а там будь что будет». Обычно в четыре часа дня со службы возвращался домой отец, и вся наша семья встречалась в столовой. Этим моментом, конечно, воспользовалась Васильевна для своей жалобы. Она хорошо знала, что слово отца для нас, ребят, было всегда законом. Но, к большой нашей радости, на этот раз Васильевна ничего не добилась.
— Конечно, дети не должны вести себя так по отношению к старому человеку, и, тем более по отношению к своей бывшей няньке. Куда это годится? Чтоб этого больше никогда не было! — закончил отец, но о спрятанных селезнях ни единого слова. Как это понимать? Таким образом, этот вопрос так и остался неразрешенным. А несколько дней спустя оба злосчастных селезня уже без риска попасть на обед под незаметным присмотром той же Васильевны расхаживали по двору среди прочей домашней птицы.
В октябре, когда дни становились прохладными, а ночи холодными, время от времени мы предпринимали более далекие выезды на охоту. В таких случаях уже с вечера к крыльцу подкатывала большая телега, доверху наполненная душистым сеном. Ранним утром в ней размещали котелки, сумки, ящики с патронами, ружья и прочую охотничью утварь, и мы дня на два отправлялись то на далекие степные лиманы, то в волжские займища. Частым спутником отца при таких выездах кроме нас, ребят, подростка-кучера Васи и старого Маркизки был сослуживец отца — Николай Иванович Хованский. Из наших знакомых Николай Иванович мне особенно нравился. Коренастый и широкоплечий, с некрасивым, но добрым и замечательно симпатичным лицом, он как-то сразу располагал к себе. Кроме того, он был превосходным стрелком, настоящим любителем-охотником, и это еще больше возвышало его в моих глазах. В молодости он потерял правый глаз, но не бросил охоты. Он стал стрелять с левого плеча, прицеливаясь левым глазом, и постепенно достиг в такой стрельбе настоящего искусства. До страсти увлекаясь охотой, больше всего на свете, как выражался Николай Иванович, он любил «трудную стрельбу» по бекасу.
В то же время он с явным пренебрежением отзывался об охоте на уток. И хотя иногда выезжал специально на утиную охоту, но делал это без обычного азарта, так сказать, за компанию и потому, что в это время «настоящей» дичи, то есть бекасов, было немного.
