Юрий Аракчеев - Зажечь свечу
Я сидел растерянный и разочарованный, такой, кажется, одинокий в этом большом и праздничном, перенаселенном мире.
И вот тут-то…
И вот тут-то справа от меня шевельнулось что-то, до того неподвижное, темное, и я услышал вежливый негромкий вопрос:
— А вы издалёка?
Сначала я даже легонько вздрогнул, так как совсем не ожидал вопроса именно с этой стороны, — с самого начала там сидел кто-то молчаливый и мрачный, — но, приглядевшись, увидел слегка блестящие во тьме глаза, направленные на меня, и уже совершенно точно понял, что вопрос обращен ко мне.
Сдерживаясь, чтобы не показаться легкомысленным и не вспугнуть собеседника, я спокойно, безо всякого нажима ответил:
— Я из Москвы. А вы?..
— Сосед ваш. Из-под Москвы. Из Клина.
Голос был пожилой, мужской, прокуренный.
Однако, представившись, мой сосед замолчал и довольно долгое время не подавал признаков жизни. Тем не менее я почему-то был твердо уверен, что на этом наш разговор не кончится. Я бы и сам заговорил, не дожидаясь, но ведь неловко, черт побери. Опасался я, что томящиеся во мне слова и чувства так прямо и выплеснутся неудержимым, неостановимым потоком. И молчал.
А он молчал тоже.
Однако спустя некоторое время справа опять шевельнулось.
— Это вы давеча на велосипеде приехали? — тихий, спокойный голос.
— Да, — ответил я, на этот раз чрезмерно все-таки оживившись.
— Путешествуете?
— Да.
— Нравится?
— Еще как!
У меня аж сердце забилось в предвкушении собственного рассказа.
— Я, правда, не совсем из Клина, — сказал тем временем мой сосед. — Деревушка там есть такая — Куликово. А до этого в Усть-Пристани жили…
И опять пришлось мне изумиться. Ведь в деревушке Усть-Пристани я провел много дней — с ней и с соседней деревушкой, Медвежья Пустынь, связано очень много, там у меня и любовь-то была как-то летом, и именно в тех местах 13 августа убил я того самого, первого в жизни, тетерева, а в Усть-Пристани в просторной избе, видимо, и сейчас живут женщины-вдовы, у которых я провел как-то пол-лета, пытаясь написать свою первую повесть. Ну прямо сама судьба послала его мне, прямо сама судьба.
— Усть-Пристань? — переспросил я. — На реке Сестре?
— Да, — блестящие глаза качнулись во мраке. — А что, вы эту деревушку знаете?
— Еще бы. И Усть-Пристань, и Медвежья Пустынь — я ведь в тех местах часто бывал. Александрово, Трехсвятское, Нижнево, — крыл я напропалую. — В Усть-Пристани я у Богомоловых жил, — может, знаете?
И с юношеским, неприличным воодушевлением я повернулся к соседу.
— Богомоловых? Как же… — ответил голос из темноты. — Тетя Саша, тетя Дуня… Третью вот забыл.
— Мария Васильевна.
— Верно. Мария Васильевна. А тетя Саша умерла, знаете?
— Что вы. Не знал. Но помню: она ведь совсем старенькая была. Восемьдесят с чем-то?
— Да, восемьдесят два. Я ведь родственник тети Саши, сестра она мне двоюродная.
Вот так. Помолчали, пока я приходил в себя. Тесен мир! А совпадений сколько?
Случайно это или — опять 13 число? Впрочем, в настоящем путешествии все может быть. Пора бы уж перестать удивляться.
А разговор тем временем перешел на другую тему. Мой собеседник, оказывается, не всегда жил в окрестностях Клина. В разные периоды своей жизни он бывал то в Москве, то в Волоколамске под Москвой, то в Электростали.
В Электростали почти со дня основания завода работал мой отец.
— А в Электростали вы в какие годы работали? — спросил я для верности.
— В Электростали-то? Сейчас вспомню. С тридцать пятого по тридцать седьмой. Завод тогда еще только строился.
Ну, ясно. Я и это принял как должное, а он начал рассказывать о заводе. Я спросил, не встречал ли он там моего отца. Долго пытался он вспомнить, но так и не вспомнил. И хорошо. А то было бы слишком.
Мой сосед больше не спрашивал меня ни о чем — ни вопроса о путешествии, — он рассказывал теперь только сам. Теперь и моих вопросов не нужно было. С рассказа о заводе он перешел к семейным своим неурядицам, говорил медленно, рассудительно. Если я пытался все же вставить что-нибудь о своем путешествии — даже в связи с его рассказом, например такое: «Вы знаете, чем хорошо еще путешествие? В себя приходишь, проблемы как-то сами собой решаются, понимаешь, что важно на самом деле, а что неважно…», — он, спокойно выслушивая, говорил «ага», а потом продолжал свое. И было такое впечатление, что моя реакция на его рассказ ничуть его не волнует, ему нужно выговориться, выговориться хоть кому-то — как и тому, «подвальному» мужичку, — и я понял, что на моем месте сейчас мог бы оказаться любой другой человек, неважно кто, лишь бы слушал, слушал, не перебивая. Не один я, оказывается, жаждал исповедаться!
Наконец я набрался смелости прервать собеседника, сказав, что очень сегодня устал, а завтра ехать дальше, рано вставать.
И нырнул в подвал, как к себе домой, а потом и в постель с влажными от сырого подвального воздуха простынями. Как приятно было потрогать рукой перед сном надежное железо моего верного и, к счастью, молчаливого друга…
СТАРОЕ И НОВОЕ
Наутро 14-го мне в руки попала местная газета. Первое, что я там увидел, — объявление:
«Разыскивается мальчик Саша 12-ти лет, заблудившийся 11-го августа в районе алексинского бора. Особые приметы…»
Когда уже в Москве я смотрел в энциклопедии о городах, которые проехал, то прочел об Алексине, что основан он конечно же в XIII веке.
14 августа в Алексине по случаю воскресенья была ярмарка. Я шел по крутым неровным булыжным улицам, оставшимся такими, наверное, со дня основания городка. В гастрономе продавали яблочный и томатный соки из конусообразных стеклянных баллонов — как в Москве, — а в очередях стояли старушки и женщины во всем черном, в платочках, и высохшие от времени деды. Тут же, правда, гордо вскинув головы, выстаивали женщины, вполне по-московски одетые (дачницы?), и трудно было понять, что же здесь инородное.
На узкой древней булыжной улице, где, казалось, вот-вот вымахнет из переулка лихая извозчичья пролетка, по асфальтированным тротуарам четко щелкали каблучки-гвоздики.. И во всю ивановскую гремел надтреснутый репродуктор — утренние последние известия из Москвы. Скрипя несмазанной цепью, проехал неспортивного вида велосипедист — деревенский краснолицый парень в черном пиджаке, белой рубашке и черных широких брюках с отворотами. На раме старенького его транспорта чудом держались наперевес два огромных мешка с зерном — вот уж поистине: не велосипед, а выносливый ослик.
