Жюль Верн - Ледяной Сфинкс
Одна из этих кают ждала моего появления. Свет в нее проникал через два иллюминатора, один из которых выходил в боковой проход, ведущий к рубке, а другой на корму. Здесь всегда стоял рулевой, держащий штурвал, над которым свисал гик[37] бизани[38], выходящий далеко за края парусного оснащения, что делало шхуну чрезвычайно быстроходной.
Моя каюта имела восемь футов в длину и пять в ширину. Я привык к лишениям, неизбежным в морских переходах, мне и не требовалось большего пространства; вполне устраивала меня и скудная меблировка: стол, шкаф, кресло, туалетный столик на железных ножках и койка с весьма жиденьким матрасом, вызвавшим бы нарекания у более прихотливого пассажира. Впрочем, переход предстоял короткий: я собирался сойти с «Халбрейн» на Тристан-да-Кунья, так что каюта была предоставлена мне на четыре, максимум на пять недель.
Перед фок-мачтой, смещенной к центру палубы (это удлиняло штормовой фок), прочные найтовы удерживали на месте камбуз. Дальше находился люк, накрытый грубым брезентом. Отсюда шла лестница в кубрик и в трюм. Во время шторма люк задраивали, и в кубрик не проникало ни капли воды, тоннами рушившейся на палубу.
Экипаж состоял из восьми моряков: старшины-парусника Мартина Холта и конопатчика Харди, а также Роджерса, Драпа, Френсиса, Гратиана, Берри и Стерна — матросов от двадцати пяти до тридцати пяти лет от роду; все они были англичанами с берегов Ла-Манша[39] и канала Сент-Джордж, все отлично разбирались в своем ремесле и безоговорочно подчинялись дисциплине, насаждавшейся на судне железной рукой — принадлежавшей, однако, отнюдь не капитану.
Человек, которому экипаж подчинялся с первого слова, по мановению руки, был старший помощник капитана лейтенант Джэм Уэст, которому шел тогда тридцать второй год.
Ни разу за все годы моих океанских скитаний мне не приходилось встречать человека такого склада. Джэм Уэст даже родился, и то на воде: детство его прошло на барже его отца, где и обитало все семейство. Он всю жизнь дышал соленым воздухом Ла-Манша, Атлантики и Тихого океана. Во время стоянок он сходил на берем только по делам службы. Если ему приходилось перебираться с одного судна на другое, он просто переносил в новую каюту свой холщовый мешок, чем переезд и завершался. Это была воистину морская душа, не знавшая другого ремесла, кроме моряцкого. Когда он не был в плавании, он мечтал об океане. Он побывал юнгой, младшим матросом, просто матросом, старшим матросом, старшиной, теперь же дослужился до лейтенанта и стал старшим помощником Лена Гая, капитана шхуны «Халбрейн».
Джэм Уэст не стремился к высоким постам; его не влекло богатство; он не занимался куплей-продажей товаров. Другое дело — закрепить груз в трюме: без этого судно не обретет устойчивости. Что же касается тонкостей искусства кораблевождения — установки оснастки, использования площади парусов, маневров на любой скорости, отплытия, вставания на якорь, борьбы с немилосердной стихией, определения широты и долготы — то есть всего того, что относится к совершеннейшему творению человеческих рук, каковым является парусник, — здесь Джэму Уэсту не было равных.
Вот как выглядел старший помощник: среднего роста, худощавый, мускулистый, с порывистыми движениями, плечистый, ловкий, как гимнаст, с необыкновенно острым глазом, какой бывает у одних моряков, с загорелым лицом, короткими густыми волосами, бритыми щеками и подбородком и правильными чертами лица, выражавшими энергию, отвагу и недюжинную силу.
Джэм Уэст был неразговорчив и ограничивался краткими ответами на задаваемые ему вопросы. Он отдавал команды звонко, четко выговаривая слова, и никогда не повторял их дважды, ибо командира должны понимать с первого слова. Так оно и было.
Я недаром обращаю внимание читателя на этого образцового офицера торгового флота, преданного душой и телом своему капитану и своему кораблю. Казалось, он превратился в необходимейший орган сложнейшего организма — корабля, и это сооружение из дерева, железа, парусины, меди и конопли именно у него черпало одухотворяющую силу, благодаря чему происходило полное слияние творения человеческих рук и Божьего промысла. Если у «Халбрейн» было сердце, то оно билось в груди Джэма Уэста.
Я завершу рассказ об экипаже судовым коком. Африканский негр по имени Эндикотт восемь последних лет из своих тридцати проколдовал на камбузах кораблей, которыми командовал капитан Лен Гай. Он и боцман были приятели. Надо сказать, что Харлигерли считался кладезем отменных кулинарных рецептов, которые Эндикотт порой пытался воплотить в жизнь, хотя безразличные к еде посетители кают-компании никогда не обращали внимания на плоды его героических усилий.
«Халбрейн» вышла в море при самой благоприятной погоде. Было, правда, очень холодно, поскольку на сорок восьмом градусе южной широты август — это зимний месяц. Однако море оставалось спокойным, а ветерок дул как раз оттуда, откуда нужно, — с юго-востока. Если бы такая погода установилась надолго —а на это можно было надеяться, — то нам ни разу не пришлось бы ложиться на другой галс, наоборот, мы могли бы ослабить шкоты, ибо ветер сам донес бы нас до Тристан-да-Кунья.
Жизнь на борту отличалась простотой и вполне понятной на море монотонностью, в которой было даже некоторое очарование. Ведь путешествие по морю — это отдых в движении, когда так хорошо мечтается под мягкую качку… Я и не думал жаловаться на одиночество. Разве что мое любопытство не могло уняться, ибо я не находил объяснения, почему Лен Гай вдруг передумал и перестал возражать против моего путешествия на шхуне. Спрашивать об этом лейтенанта было бы напрасной тратой времени. Вряд ли бы я смог почерпнуть что-то из его односложных ответов, даже если бы он и знал причину, на что надежд было мало: ведь она наверняка не имела отношения к его обязанностям, а ничем другим он не интересовался. За завтраком, обедом и ужином мы не обменивались и десятком слов. Однако время от времени я ощущал на себе пристальный взгляд капитана. Казалось, ему хочется выпытать у меня что-то, хотя на самом деле вопросы следовало бы задавать мне. В результате помалкивали мы оба.
Впрочем, мне было к кому обратиться, если бы я захотел почесать язык, — к боцману. Вот кто любил поговорить! Однако отнюдь не на интересующую меня тему. Зато он никогда не забывал пожелать мне доброго утра и доброй ночи, причем даже эти пожелания выходили у него весьма многословными: он неизменно интересовался, доволен ли я жизнью на борту, устраивает ли меня кухня и не следует ли ему посоветовать чернокожему Эндикотту приготовить что-нибудь особенное.
