Геннадий Гусаченко - Покаяние
Наши встречи стали частыми. Просиживали ночи в тёмной комнате в то время, как в соседней спали родители. А может, и не спали, переживая за дочь, прислушиваясь к нашим шорохам, воздыханиям и шептаниям.
Иногда я ездил в Уссурийск, забирал Ларису из общежития и отвозил в частный дом к старикам, у которых снимал на ночь комнату.
Её роскошные каштановые волосы, свободно распущенные, ниспадали на моё лицо. Их аромат напоминал запах свежей розы, возбуждал желание. Откидывая назад голову, Лариса встряхивала их, и они мягкими волнами взмётывались надо мной. Терпеть не могу фальшивых женских причёсок и шиньонов, и поэтому с особенным удовольствием, зажмурившись в блаженстве, запускал пальцы в шелковисто–пышные локоны, делавшие её без преувеличения прекрасной. Они вызывали восхищение, делали её больше, чем просто симпатичной девушкой.
Обнажённая Лариса позволяла всё, кроме половой близости.
— Нельзя, успокойся, — сдерживая меня, говорила она. — Мне учиться надо. Подождём, пока закончу… хотя бы два курса. Родится ребёнок, и накроется мой институт медным тазом. А я так хочу закончить инъяз…
Распустив волосы, наклоняла надо мной белеющие в темноте груди, подставляя для поцелуев. Я ловил их губами и не передать словами, сколько трудов стоило сдержать пыл и уступить её упорным сопротивлениям.
Так продолжалось до ухода «Дальнего Востока» на промысел. Февральской ночью, полной бурных страстей, мы распрощались в подъезде дома на Тигровой.
— Будешь ждать меня с моря? Отвечать на мои письма? — не сомневаясь в положительном ответе, спросил я.
— Да-а… — прошептала она, впиваясь своими губами в мои. — Сам знаешь — выходить замуж пока в мои планы не входит…
Одним счастливым мигом пролетели те сказочно–волшебные ночи, ставшие проверкой обоюдного терпения. Несмотря на все мои уговоры, Лариса так и не отдалась мне. Девять долгих месяцев путины я жил, не находя себе места от сжигающего пламени любви, мысленно вновь и вновь переносясь в объятия Ларисы. Я писал ей нежные письма, полные любовных изливаний. Она отвечала взаимными обещаниями и клятвенными заверениями в любви.
Прохаживаясь монотонным маятником вдоль пульта распредщита, я подсчитывал в уме сумму заработанных денег. Их явно недоставало на шубу, не говоря уже о кольце с бриллиантом.
Путина шла неудачно. Шторма, редкие киты. Все китобойцы флотилии, кроме «Робкого», не справлялись с выполнением госплана.
Часть денег, я как обычно, отправил в помощь родителям. Часть потратил на покупку одежды в судовом магазине, чтобы предстать перед Ларисой в лучшем виде. Оставалось полторы тысячи — деньги приличные, но на обещанные подарки всё равно не хватит.
В одном из писем я выразил сожаление неудавшейся работой на промысле.
«Милая, славная, дорогая, ненаглядная моя Ларочка! Скучаю безмерно. Считаю не дни, а минуты до нашей встречи… Должен признаться, что покупку шубы и золотого колечка с алмазным камешком придётся отложить до следующей путины, которая, быть может, будет более удачной. Китобойный промысел, как впрочем, и любой другой, это — лотерея, никогда не предугадаешь, выиграешь или проиграешь. Плохая погода, китов мало… В общем, заработал недостаточно, чтобы выполнить обещание… Извини, котик. Люблю по–прежнему горячо и нежно. Крепко целую всю, всю…».
Я оставил письмо на столе в каюте и отправился на вахту. Сидя в кресле за пультом, я передумал отправлять его. Порву и выброшу клочки в иллюминатор. Зачем поплакался в письме про шубу и кольцо? Объясню при встрече.
Сменившись с вахты, я не нашёл письма на столе.
— Танкер уже отваливал от борта… Вижу — твоё письмо лежит… Схватил его и бегом… Еле успел отдать, — объяснил Толя Хантулин.
В августе–сентябре письма от Ларисы стали приходить реже. В октябре я не получил ни одного.
Мы вернулись во Владивосток в начале ноября. Напрасно я искал глазами в толпе встречающих свою любовь. Лариса не пришла.
Лишь опустился на причал трап, как я бросился на берег. В новом японском трикотиновом костюме, в модном французском плаще и немецкой шляпе, в английских туфлях из натуральной кожи и с коробкой арабских духов «Чёрный ларец».
У ресторана «Челюскин» бабули продавали цветы. Я купил семь чайных роз и бегом припустил на Тигровую. Ноги, казалось, бежали впереди меня, сердце стучало, ещё несколько минут такой бешеной гонки и можно свалиться замертво.
Но вот и дом, к которому в плавании я столько раз мысленно подходил, и всякий раз выходило так, что мы подходим к нему вместе.
Запыхавшись, вихрем влетел на площадку и позвонил в дверь квартиры номер 14.
— Ой, Гена… И как всегда — розы, — холодновато встретила она меня: заспанная, непричёсанная, в измятом халате. Зевнула, подошла к трюмо.
— Всю ночь прозанималась… К зачёту по английскому готовилась…
Поражённый ледяным равнодушием, с которым она взяла цветы и духи, я молча смотрел на выразительные засосы на её шее и чуть ниже, в ложбинке грудей.
— Где обещанные подарки? — поднимая ворот халата и прикрывая им шею, жеманно сказала она. — Где норковая шуба и золотое колечко с бриллиантом? Обманшик! — наигранно рассмеялась, опять зевнула, запахиваясь глубже в халат.
— Извини… всю ночь не спала, просидела над конспектами…
— Ты… п-почему … не пришла м-меня встречать?
— На судно?! Ещё чего не хватало! Что я шлюха вокзальная по каютам таскаться? Была охота позориться!
— Даже так?! Ну, тогда прощай! — сгоряча выпалил я, берясь за дверную ручку.
Она пожала плечами.
— Прощай…
Я шёл в «Золотой Рог» с явным намерением напиться. В ресторане, гремящем маршем китобоев, надрался до чёртиков, на стоянке такси заехал в ухо лейтенанту–зелёнопогоннику, умыкнувшему у меня из–под носа чью–то смазливую жёнушку. Ночь провёл на кушетке медвытрезвителя. И если вы меня спросите, почему так получилось, отвечу: «Шерше ля фам! Ищите женщину!».
Спустя годы я узнал, что Лариса вышла замуж за моряка, развелась с ним. Родила мальчика.
Сын Михаил вырос, стал врачом–гинекологом.
Лариса много лет работала деканом факультета иностранных языков в ДВГУ. Сейчас на пенсии. Родители давно умерли. Живёт одна всё в той же квартире номер 14 на улице Тигровой.
Побитым псом, с оторванным хлястиком плаща и фингалом под глазом — достал–таки меня кулак лейтенанта, приплёлся на плавбазу. Порвал письма и приколотую над койкой фотографию Ларисы. Прошла любовь, завяли помидоры!
Я упал в койку и зарылся лицом в подушку. Беззвучные рыдания душили меня, слёзы ручьём текли из глаз, увлажняя наволочку. И до того мне стало жаль себя, что впору пойти и броситься за борт.
