Валентина Мухина-Петринская - Встреча с неведомым (дилогия)
Интересно также, почему вы до этого дня молчали? Если бы кто-то из вас не привез из отпуска слухи о неприятностях у Казакова, о том, что он уже раз споткнулся — и это вам придало храбрости, — вы бы так и не осмелились высказать все ему в глаза. Вас не устраивает такой директор, как Казаков? Почему же вы тогда терпите и критикуете только исподтишка? Почему не потребуете другого директора, который не ущемлял бы ваше самолюбие? И вот что я еще скажу. Когда приедет этот другой директор — кто бы он ни был, — ему никогда не удастся сделать из Евгения Казакова только регистратора наблюдений. Из него — не удастся.
Я второй год с большим интересом присматриваюсь к Казакову. Он весь состоит из противоречий, но какая же это яркая личность! Какой это талант!
И вот я все думал—я давно знаю эту историю с фальсификацией, только молчал: что заставило Казакова так поступить? Угодничество? Карьеристские соображения? Он на это физически не способен. Я уверен, что Евгений Казаков никогда больше не повторит своей ошибки. Что касается отношения директора с коллективом, то, если он вас не устраивает, требуйте другого директора.
На этом Марк окончил свою речь, вызвав всеобщее негодование — и директора, и коллектива. А меня вдруг, ни к селу ни к городу, разобрал неудержимый смех. Столько я пережил, и до сих пор смешлив, как мальчишка. Я до того хохотал, что чуть не задохся, затыкая себе рот. На меня смотрели с удивлением, а Ведерников даже красноречивым жестом покрутил возле виска. После речи Марка собрание решило, что пора «закругляться». Постановили: отчетный доклад и проделанную работу признать удовлетворительными, а Жене принять критику к сведению.
Когда мы с Марком вернулись в нашу комнату, я дал себе волю и вдоволь нахохотался. Марк никак не мог понять, что именно мне так смешно и, подумав, сказал: «Тю!» Потом размечтался, как мы станем астрономами и «может, нам доведется поработать на Луне!»
Вообще-то это было соблазнительно! Черт побери! А то, что меня интересовала Земля, всякие планетарные процессы в глубине, — так астрономия, современная астрономия, могла помочь постигнуть эти процессы.
Перед сном я перечитал письма, полученные еще с утренней почтой и прочитанные в течение дня раз десять.
Среди писем было и от Гарри Боцманова. Мы его прочли вслух вместе с Марком. Хотите, приведу его полностью? Вот оно:
«Дорогой Коля!Пишет тебе самый счастливый человек на Земле —
Гарри Боцманов, кок с антарктической станции на острове Грина. Я нашел-таки своего профессора Черкасова…
Но расскажу все по порядку, как в тех романах, что ты мне когда-то рассказывал мальчиком. Я благополучно добрался до Одессы и нашел китобоя, где меня с нетерпением ждали мои друзья-моряки. Их скучный нафталинный кок тотчас уступил мне свое место на камбузе, и в тот же вечер я накормил братву пельменями по-сибирски (добавки сколько хочешь!). А после ужина мы устроили на палубе такое веселье, так отплясывали «яблочко», гопак и твист, что сам капитан позавидовал и сказал: «Вот это кок!»
Настало время, и наш «Мурманец» вместе с китобойной флотилией вышел в рейс.
Хотя я настоящий моряк, но экватор пересекал впервые, потому братва меня выкупала, а Нептун с бородой до колен преподнес мне «диплом». Вот смеху-то было! Увидал я небелого кита, хотите верьте, хотите нет. Как заорали из марсовой бочки: «Кит на лине!» — я сразу подумал: это будет белый кит! Мне же напророчил встречу с ним покойный капитан «Мурманца». А его книгу «Моби Дик, или Белый кит» я до сих пор вожу с собой. Храню как зеницу ока. И что же вы думали? На лине белый кит! Гарпунеры сказывали, что за всю жизнь не встречали кита альбиноса, но я-то знал: это для меня!
Уж гонялись за ним, за белым китом. Сначала за ним, а потом от него. Потому что этот современный Моби Дик так разъярился, что страшно смотреть. Как стукнет головой по обшивке «Мурманца», как стукнет! Полный назад! Удар пришелся где-то в носовой части. Это еще полбеды. Главное, чтобы в винт не попал. Голова белого кита что скала. Натерпелись мы страху. Вдруг он повернулся к нам задом и словно растаял, больше мы его не видели. Мистика, да и только! Понял я тогда, что это был мой кит, по мою душу приходил.
А обыкновенных китов набили сколько хочешь. Гарпунер, на палубу! Выстрел. Добойный выстрел! Потом накачают кита воздухом, воткнут в тушу бамбуковый шест с флагом и оставляют на плаву. У китобойцев это так и называется: поставить на флаг. Пока братва охотилась на китов, я готовил им разные блюда и ломал голову, как добраться до Черкасова. По воде ведь не побежишь сотни километров? И опять мне повезло. До чего же я везучий человек!
Вызывает капитан — директор всей флотилии — к аппарату нашего добряка капитана. Дескать, так и так, дается «Мурманцу» боевое задание: идти на юг в район кромки льда в дальнюю разведку. А коль идем мы на юг к Антарктиде, свалили нам всю почту для зимовщиков. Тюки с газетами и письмами, горы ящиков и бочек. Понимаешь? Погрузка окончена, капитан-директор отдает нам приказ по радио: «Полным ходом на юг до кромки льда».
Пока выясняли насчет китовых стад, я места себе не находил: выйдет мой номер или сорвется? Но недаром я родился в сорочке: остановились у припайного льда острова Грина. Я чуть не в ноги капитану: «Разрешите сойти на берег, дружок у меня здесь работает». Засмеялся капитан: «А среди пингвинов у тебя нет, случаем, знакомых?», но разрешил.
Когда профессор Черкасов увидел меня, то рыдал, как ребенок. Я ему в унисон. Обнялись и плачем в три ручья. Потом он меня познакомил со всеми честь честью и приказал ихнему старику коку подавать на стол все, что только имеется. Однако я отверг это угощение, потому что мне не до него было.
«Не за угощением я сюда к вам добрался от одного полюса к другому, — сказал я Дмитрию Николаевичу, — что хотят, пусть со мной делают, хоть судят военно-полевым судом, но я вас нашел и я вас не оставлю».
Профессор аж затылок зачесал, понял, что добром я отсюда не уеду. И развил он тогда деятельность в радиорубке— двух радистов загонял, но своего добился: меня оставили коком в Антарктиде, а ихний кок заменил меня на «Мурманце». Он и не особо упирался: внук у него в Одессе народился, и уж очень ему хотелось того внука повидать.
Братва меня теперь почтет изменником, я даже не осмелился за своими вещами явиться на «Мурманец» — ребята ездили. Неловко, что и говорить. Сукин сын я, и больше ничего.
Письмо это я пересылаю уже не с «Мурманцем» — его давно и след простыл, — а с самолетом, который полетит сначала в Мирный, потом в Москву.
Я уже со всеми на станции подружился. Очень хорошие здесь люди! Днем я их кормлю, стараюсь, чтобы повкуснее приготовить, а вечером смешу. И на балалайке играю, и морские песни пою, и пляшу. Вчера дорогой мой профессор так смеялся, до коликов в боку, а потом вдруг ему взгрустнулось, и он говорит: «Может, и Ермак был бы жив, если бы я сразу взял тебя с собой… Не могу себе простить».
