Геннадий Гусаченко - Жизнь-река
На селе красный большевистский грабёж — так называемая диктатура пролетариата — разгулялся с размахом, развернулся во всю ширь беспредела. Посыльные из городов с пулемётами на тачанках, вместо того, чтобы самим работать на заводах и фабриках, поехали отбирать хлеб у крестьян. «Продразвёрстка» — это называлось.
Мне сейчас вспомнились слова стихотворения из школьного учебника моего детства:
Рабочий тащит пулемёт,
Сейчас он вступит в бой…
Интересно, где этот лоботряс взял грозное боевое оружие? Украл на военном складе? Напал на караул и захватил у солдат? Выменял у них за водку, купил за деньги? В любом случае — это тяжкое преступление и восхваляемый угодливым поэтом зловредный человек не рабочий, а преступник.
В то лихое время советская власть в лице местных тунеядцев–коммунистов отобрала у моего деда Зиновия дом, амбар, сельхозтехнику, скотину. Совдеповцы вычистили сундуки, забрали граммофон. Хорошо, в Нарым или на Колыму не сослали по причине отсутствия у них работника по найму — батрака. Сгинул бы там от голода и болезней мальчик Гриша — мой будущий отец. И я бы не родился. И у многих людей, не встретивших меня, всё по–другому бы пошло.
— Как жить будем? Зерно, муку, картошку — все выгребли проклятые лодыри с винтовками, — плакала Мария Платоновна. — Чтоб они подавились!
— Как жить будем? — качал головой Зиновий Иванович, Георгиевский кавалер, защитник Отечества. — Грабители! Чтоб вы сдохли вместе со своими пулемётами!
Когда из дому выносить было нечего, рьяный активист Гришка Ткачёв — пучеглазый, с огромной шишкой на лбу, выхватил из русской печи чугун со щами. Дед Зиновий остановил его:
— Щи хоть оставь…
— Нешто в Нарым захотел? — ощерился Гришка, поднимая крышку и нюхая щи. — Старым жиром проживёте, кулацкие морды, — хрипло рассмеялся Гришка. И унёс чугун. Позже он получил прозвище Ткач — Могучая Шишка.
«Кулацкие морды», денно и нощно пахавшие на своём подворье, перебрались в халупу на краю Боровлянки. Неприглядная избёнка эта — избушка на курьих ножках — и по сей день стоит там.
Мой отец Гусаченко Григорий Зиновьевич родился 31 января 1916 года. В двадцать один год был призван в Красную Армию, в город Благовещенск, что на высоком берегу Амура. Отслужив срочную в должности старшины роты, Григорий Гусаченко решил стать офицером.
В поезде, по пути в Тюменское пехотное училище Григорий познакомился с Фаиной Даниленко, моей будущей матерью, 1914 года рождения, (24 сентября). Она возвращалась домой в село Казанку Боготольского района Красноярского края из Ачинска, где окончила курсы продавцов. Её мать — Юлия Петровна Гудкевич, по рассказам старших сестёр матери, была грудным ребёнком подброшена богатому купцу, выросла у него и унаследовала его фамилию. Её муж и отец моей матери — Фёдор Фёдорович Даниленко, марксист, председатель сельского Совета в Казанке, убит из обреза бандитами — кулаками в коллективизацию. Он возвращался из лесу на санях с возом соломы, на которых его и сразила пуля. Лошадь втащила во двор сани, а на возу — убитый Фёдор Фёдорович, мой дед.
Впоследствии, уже в преклонные годы, когда мои родители ругались, отец называл мать «голытьбой», «голодранкой». Мать, не оставаясь в долгу, обзывала его «кулацким отродьем».
В июне 1941‑го, за несколько дней до начала Великой Отечественной войны, Григорий и Фаина справляли свадьбу на родине моей матери, в Казанке. Правда, Фаиной моя мать стала позже, когда исправила в свидетельстве о рождении своё настоящее имя — Фёкла. Так Феня превратилась в Фаю. С этим именем она и прожила всю свою долгую жизнь. На свадьбе мой будущий отец — высокий, широкоплечий, красивый, поскрипывая ремнями на новенькой офицерской гимнастёрке, поблескивая лейтенантскими «кубарями» на петлицах с эмблемами стрелкового полка, вызывал восхищение баб и зависть деревенских мужиков. Удивлял всех силищей своей, бросая гирю через баню и приставляя её одной рукой к оконному стеклу. Пил много самогона, не хмелел и на радость мальчишкам давал им посмотреть пистолет «ТТ».
Надо сказать: отец мой у моей матери был вторым мужем. Первый — гармонист Федька Гусаков — кудрявый весельчак и балагур. Шестнадцатилетнюю Фенечку вдова и мать семерых детей Юлия Петровна охотно выдала замуж за хорошего парня из зажиточной семьи. Но добрый русский парень сложил голову при штурме неприступной линии Маннергейма в финскую войну в 1939 году. Где–то в заснеженной Финляндии родился финн и ему суждено было убить Фёдора Гусакова и дать тем самым возможность родиться мне, моим детям и внукам.
В семье марксиста–ленинца Фёдора Фёдоровича Даниленко после его смерти от кулацкой пули осталось семеро детей: Варвара, Евдокия, Лукерья, Марина, Марфа, Фёкла, Иван. Прокормить эту ораву было в те голодные годы для моей бабушки Юлии Петровны истинным горем. Ездила по деревням, просила милостыню. Однажды, в зимнюю буранную ночь на неё напали волки. Юлия Петровна поджигала пучки соломы и бросала с саней. Лошадь вскачь унесла её от острых волчьих зубов.
Старшие сёстры Фенечки — моей будущей матери, при лучине пряли пряжу для местного кулака. От нитки на их девичьих пальцах, натёртых до крови, подолгу не заживали мозоли.
Кулак пришёл, рассчитался с девчонками требухой от дохлой коровы. Его жена, сварливая и жадная кулацкая морда, принесла в кармане фуфайки горсть овса, сунула семилетней Фенечке.
— На табе бубы, — угощая девчушку овсом, сказала эта кулацкая сволочь. А было у них дома всего в достатке: масло, конфеты, сахар, пряники. И ситца цветастого тугие рулоны. Ещё много другого по тем временам богатства. Что же, не могло кулачьё принести ребёнку пряник, подарить девчонкам за их изнурительный труд по платочку или по отрезу ситца на сарафаны? Не говоря уже о плате за выполненную работу.
Нет, не могло кулачьё расщедриться на пряник, на платочки. Жадностью, скупостью, алчностью подавились.
Да, так было…
В каждой деревне один–два кулака, как клопы, кровью односельчан питались. В наши дни этих сволочей продажная пресса праведными тружениками выставляет. Этакими добропорядочными, трудолюбивыми фермерами.
А я верю лишь матери. Она не обманет, не приврёт. Скажет, как было. И не надо путать крестьян–тружеников: землепашцев, хлеборобов, скотоводов, огородников с кулаками–кровопийцами, эксплуататорами за дешёвую цену чужого труда. С такими, как те, в Казанке, угощавшими ребёнка не шелушенным овсом.
Умерли они давно. И следа от них на земле не осталось. И всё их накопленное в сундуках барахло плесенью взялось, сгнило, стлело, сопрело. Для чего жили? Для чего изнуряли батраков непосильной работой, рассчитываясь с ними луковицей, краюхой чёрствого хлеба, кружкой кислого кваса? Для чего скупердяйничали?
