Джеймс Кервуд - Пылающий лес
Партия Булэна воспользовалась ночной прохладой, чтобы приняться за добывание смолы. Он почувствовал смолистый запах и в желтоватом свете заметил несколько огромных Йоркских лодок. Их было с полдюжины, и обнаженные до пояса люди смазывали кипящей смолой их днища. Огромный черный котел кипел на газовом ключе, и между этим котлом и лодками взад и вперед бегали с ведрами люди. Недалеко от огромного котла другие наполняли бочонки драгоценной черной жидкостью, сочившейся из земных недр, и ее густо-черные лужи блестели при свете газовых факелов. Как показалось Карригану, работало человек тридцать. Шесть больших йоркских лодок лежали на черном песке с опрокинутыми вверх килями. У берега стояло в потемках одинокое судно. К этому-то судну и направил Бэтиз лодку. И чем ближе они подплывали, тем больше казалось Карригану дивной сказкой все то, что открывалось его глазам.
Никогда еще не видел он таких людей. Индейцев среди них не было. Гибкие и ловкие, с непокрытыми головами, с обнаженными до пояса телами, блестевшими в призрачном освещении, они оживленно возились с кипящей смолой. Они не заметили приближавшейся лодки, а Бэтиз не стал обращать на себя их внимания и тихо причалил к одиноко стоявшему судну. Там уже приготовились к их встрече. Женщина вышла из лодки, а над ним снова наклонился Бэтиз. Вторично подхватили его, словно ребенка, обезьяньи руки метиса. Он разглядел при лунном свете, что судно было много больше других, обычно плавающих здесь по верховью, и две трети его были заняты каютой. В эту-то каюту и перенес его Бэтиз, положив в темноте на что-то, напоминавшее собой привинченную к стене койку. Прислушиваясь к движениям Бэтиза, он закрыл глаза, когда тот чиркнул спичкой. Через минуту Бэтиз захлопнул за собой дверь, и тогда Карриган вновь открыл глаза и приподнялся.
Он был один, а когда увидел, где он, то вскрикнул от изумления. Ни на одном плавающем по этим рекам судне он не встречал еще такой каюты. Она была тридцати футов в длину и по крайней мере восьми в ширину. Стены и потолок из полированного кедра; но прежде всего его внимание привлекла к себе изумительная тонкость работы. Потом его удивление перешло и на другие предметы. У постели лежал темно-зеленый пушистый бархатный ковер, а за ним во всю комнату были разостланы две великолепные белые медвежьи шкуры. Стены были увешаны картинами, а на четырех окнах висели кружевные занавеси. Прикрепленная к стене лампа, которую Бэтиз зажег недалеко от него, была из полированного серебра, и яркий свет ее смягчал абажур, цветом похожий на старое золото. Еще три таких же лампы оставались незажженными. Дальний угол каюты тонул во мраке, но Карриган разглядел, что там стояло пианино. Не веря своим глазам, он встал и добрался до него, цепляясь за стулья. Рядом с пианино была другая дверь и широкий диван с той же самой пушистой зеленой обивкой. Обернувшись, он увидел, что сам он только что лежал на точно таком диване. Рядом были книжные полки, столик с журналами и газетами, и среди них — женская рабочая корзинка, в корзинке же — спавшая глубоким сном кошка, а над столом и спящей кошкой он увидел треугольное знамя. На черном фоне изображен был могучий северный белый медведь, обороняющийся от целой стаи полярных волков. И то, что с такими усилиями стирался припомнить Карриган, сразу воскресло в его памяти: белый медведь, дерущийся с волками, — герб Сен-Пьера Булэна!
Он быстро шагнул к столу и тотчас же схватился за спинку стула. Что это с его головой? Не закачалось ли у него под ногами судно? Кошка закружилась в своей корзинке; знамен оказалось с полдюжины. Лампа на своей подставке зашаталась, пол дрогнул, и все представилось ему в отвратительно искаженном виде. Тьма, словно пеленою, застилала ему глаза, и сквозь эту тьму, шатаясь, как слепой, он направился к дивану. Он добрался до него ровно настолько, чтобы свалиться на него, словно труп.
Глава VI
Когда силы окончательно оставили Карригана, он погрузился в какую-то неопределенную жизнь, где в беспросветном мраке целое полчище невидимых маленьких дьяволов стреляло ему в голову раскаленными докрасна стрелами. Он не чувствовал около себя человеческого присутствия, не сознавал, что диван превратился в постель, что зажглись все четыре лампы и морщинистые коричневые руки с крючковатыми пальцами творили над ним чудеса первобытного врачевания. Он не видел лица столетнего Непапинаса — «Странствующего Светоча», — сгорбленного и дряхлого индейца, который призвал на помощь весь свой восьмидесятилетний опыт, чтобы спасти ему жизнь. Не видел он ни туполицого молчаливого Бэтиза, ни смертельно-бледного лица и широко раскрытых, не отрывавшихся от него глаз Жанны-Мари-Анны Булэн, ни ее тонких белых пальчиков, работавших с лекарствами старика. Он лежал на дне черной пропасти, и вокруг него корчились злобные духи. Он боролся с ними и кричал на них; эта борьба и эти крики наполняли смертельной тревогой взор склонявшейся над ним девушки. Он не слышал ее голоса и не чувствовал ни ее ласковых рук, ни могучей хватки Бэтиза, державшего его во время припадков. Непапинас же, подобно машине, которая тысячи раз уже встречалась со смертью, продолжал неутомимо работать своими крючковатыми пальцами, пока дело его не было сделано и дьяволы с калеными стрелами не бросились бежать из непроглядного мрака, в котором задыхался Карриган.
И тогда наступила пора бесконечных тревог, жизнь, полная беспомощности и сопровождавшаяся в то же время борьбой с угнетавшим его окружающим миром. Иногда случались провалы, приходили вместе со сном часы забвения, но были и другие мгновения, когда он чувствовал себя полным жизни, хотя не мог пошевельнуть даже и пальцем. Мрак уступал место проблескам света, и в эти проблески вставали перед ним видения, причудливые, туманные и неотвязные. Вот он снова лежит на раскаленном песке и снова слышит голоса Жанны-Мари-Анны и той, Златокудрой, и вот Златокудрая гордо развернула перед ним треугольное черное знамя, на котором огромный медведь боролся с полярными волками; затем бросилась бежать с криком «Сен-Пьер-Булэн, Сен-Пьер Булэн», сверкнув в последний раз своими отливавшими огнем волосами. Но когда возвращались маленькие дьяволята и опять принимались мучить его стрелами, всегда приходила другая — с темными волосами и темными глазами. Она приходила откуда-то из мрака и прогоняла их прочь. Она что-то шептала ему на ухо и одним прикосновением руки успокаивала его боль. Когда же тьма снова поглощала ее, ему делалось страшно и он призывал ее к себе, всегда слыша в ответ ее голос.
Затем пришло полное забвение. Он носился в холодном пространстве, свободный от всяких мучений; пушистые облака служили ему ложем, и на этих облаках он летел над широкой сверкавшей рекой; наконец облака стали принимать очертания и превратились в увешанные картинами стены, в окно, сквозь которое светило солнце, и в черное знамя; он услышал дивную нежную музыку, словно доносившуюся до него из другого, далекого мира. И в его сознании стали пробуждаться образы новых созданий. Эти создания старались связать и укрепить ускользавшие от него предметы внешнего мира. Карриган сам был в их числе и трудился так усердно, что среди выступавших очертаний предметов часто появлялись черные глаза, чтобы остановить его, а руки и голос ласково его усмиряли. Этот голос и эти руки стали родными для Карригана. Он тосковал по ним, когда их не было поблизости, особенно по рукам, и всегда удерживал их, чтобы они не исчезли.
