Александр Дюма - Анж Питу
– Ну что ж, – сказал Бийо, – мы вооружимся и перестреляем их как собак.
– Погодите. Кто вооружится?
– Все.
– Бийо, Бийо, вспомните одну вещь, милый друг: то, что мы делаем сейчас, называется… Как называется то, чем мы сейчас занимаемся, Бийо?
– Это называется политика, господин Жильбер.
– Так вот! В политике не существует бесспорного преступления. Человек является негодяем или честным человеком, смотря по тому задевает он или защищает интересы того, кто выносит о нем суждение. Те, кого вы называете негодяями, найдут благовидное оправдание своим преступлениям, и многие честные люди, так или иначе заинтересованные в том, чтобы эти преступления были совершены, сочтут их кристально честными людьми. Когда это произойдет, Бийо, нам придется плохо, очень плохо. Люди уже идут за плугом, уже погоняют лошадей. Дело идет, Бийо, дело идет, а мы в стороне.
– Это страшно, – сказал фермер. – Но если дело идет без нас, куда же оно зайдет?
– Бог весть! – произнес Жильбер. – Я не знаю.
– Ну что ж! Раз уж даже вы об этом ничего не знаете, хотя вы ученый, то я, невежда, и подавно. Так что я полагаю… – Что вы полагаете, Бийо? Ну-ка, ну-ка!
– Я полагаю, что лучшее, что мы с Питу можем сделать, это вернуться в Писле. Мы снова возьмемся за плуг, за настоящий плуг из дерева и железа, которым пашут землю, а не за человеческий, из мяса и костей, который именуют французским народом, и который брыкается, как строптивая лошадь. Мы будем сеять пшеницу вместо того, чтобы проливать кровь, и будем жить свободно и радостно, ведь мы сами себе господа. Вы как хотите, господин Жильбер, а я, черт возьми! я хочу знать, куда я иду.
– Погодите, милейший, – сказал Жильбер. – Я сказал уже и снова повторяю: я не знаю, куда я иду, и все же я иду и иду вперед. Участь моя определена, жизнь моя принадлежит Богу, но мои деяния – это мой долг перед родиной. Лишь бы совесть говорила мне: иди, Жильбер, ты на верном пути, иди! Вот все, что мне нужно. Если я ошибаюсь, люди покарают меня, но Бог простит.
– Да ведь вы сами только что говорили: бывает так, что люди карают даже тех, кто не ошибается.
– И я снова это повторяю. Пусть меня постигнет людская кара! Я стою на своем, Бийо. Прав я или нет, я иду вперед. Я не поручусь – Боже сохрани – что труды мои не окажутся напрасны. Но Господь недаром сказал:
«Мир людям доброй воли». Будем же в числе тех, кому Господь обещает мир. Посмотри на господина де Лафайета, – сколько он уже совершил и в Америке, и во Франции, он загнал уже трех белых коней, а сколько он еще загонит! Посмотри на господина Байи, который не щадит своих сил, посмотри на короля, который не щадит своего покоя. Полно, Бийо, не будем себя щадить. Расщедримся немного; оставайся со мной, Бийо.
– Но чего ради, если мы не можем помешать злу?
– Запомни, Бийо: никогда не повторяй при мне этих слов, ибо я стану тебя меньше уважать. Тебе надавали пинков, тумаков, тебя били прикладом и даже штыком, когда ты хотел спасти Фулона и Бертье.
– Да, и еще как, – подтвердил фермер, потирая больные места.
– Мне чуть глаз не выкололи, – сказал Питу, – И все это ни за что ни про что, – прибавил Бийо.
– Так вот, дети мои, если бы таких храбрецов было не десять, не пятнадцать, не двадцать, а сто, двести, триста, вы вырвали бы несчастного из рук толпы и спасли от ужасной смерти, которой его обрекли; вы избавили бы нацию от позорного пятна. Вот почему, друг мой, я требую – конечно, настолько, насколько я могу чего-то требовать от вас, чтобы вы не возвращались в деревню, на покой, а остались в Париже, и в случае нужды я мог бы опереться на вашу крепкую руку и верное сердце; чтобы ваш здравый смысл и патриотизм стали пробным камнем для моего ума и моих трудов; наконец, для того, чтобы, сея не золото, которого у нас нет, но любовь к родине и общему благу, вы помогали мне наставить толпу заблудших на путь истинный, чтобы вы были моей опорой, когда я поскользнусь, и палкой, когда мне надо будет нанести удар.
– Собакой-поводырем, – сказал Бийо с возвышенной простотой.
– Вот именно, – согласился Жильбер тем же тоном.
– Ну что ж! Я согласен, я буду тем, чем вы хотите.
– Я знаю, что ты отрекаешься от всего: от состояния, от жены, от детей, от счастья, Бийо! Но не беспокойся, это не надолго.
– А мне что делать? – спросил Питу.
– А ты, – сказал Жильбер, глядя на простодушного парнишку, крепкого, но не блещущего умом, – ты возвращайся в Писле, чтобы утешить семейство Бийо и объяснить, какое святое дело он предпринял.
– Сию минуту, – ответил Питу, задрожав от радости при мысли о предстоящей встрече с Катрин.
– Бийо, – сказал Жильбер, – дайте ему наставления.
– Сейчас, – отвечал Бийо.
– Я слушаю.
– Я назначаю хозяйкой дома Катрин. Ты понял?
– А как же госпожа Бийо? – удивился Питу, услыхав, что права матери семейства переданы дочери.
– Питу, – сказал Жильбер, понявший мысль Бийо при виде легкого румянца на лице отца семейства, – вспомни арабскую пословицу: «Слышать – значит повиноваться».
Теперь пришел черед Питу покраснеть; он почувствовал свою нескромность.
– Катрин – самая умная в семье, – просто сказал Бийо, чтобы объяснить свою мысль.
Жильбер склонил голову в знак одобрения.
– Это все? – спросил Питу.
– У меня все, – ответил Бийо.
– А у меня нет, – произнес Жильбер.
– Я слушаю, – сказал Питу, готовый поступить в соответствии с арабской пословицей, процитированой давеча Жильбером.
– Отнеси мое письмо в коллеж Людовика Великого, – велел Жильбер, – и отдай аббату Берардье; он передаст его Себастьену. Приведи Себастьена ко мне, я попрощаюсь с ним, а потом возьми его с собой в Виллер-Котре и там отведи к аббату Фортье, чтобы он не терял зря времени, По четвергам и воскресеньям бери его с собой гулять; не бойся, заставляй его бродить по лесам и равнинам.
И для моего спокойствия, и для его здоровья лучше ему быть там, нежели здесь.
– Я понял! – воскликнул Питу, радуясь разом и близкой встрече с другом детства, и неясному зову более взрослого чувства, которое пробуждалось в нем при магическом имени Катрин.
Он встал, попрощался. Жильбер улыбнулся, Бийо был погружен в задумчивость.
Потом Питу пустился бегом к аббату Берардье за Себастьеном Жильбером, своим молочным братом.
– А мы, – сказал Жильбер Бийо, – примемся за дело!
Глава 45.
МЕДЕЯ
После ужасных потрясений, которые мы только что явили глазам читателей, в Версале воцарилось относительное спокойствие.
Король отдыхал, и возвращаясь иногда мыслями к тому, что пришлось вынести его гордости Бурбона во время злосчастного путешествия в Париж, он утешался мыслью о том, что вновь завоевал любовь народа.
Меж тем Неккер, стремившийся упрочить свою славу, постепенно терял ее.
Что касается знати, она начинала готовиться к бегству или к сопротивлению.
Народ наблюдал и выжидал.
Тем временем королева замкнулась в себе, убежденная, что все ее ненавидят, и старалась держаться незаметно;
Она затаилась, ибо знала, что если одни ее ненавидят, то другие на нее надеются.
Со времени путешествия короля в Париж она почти не видела Жильбера.
Впрочем, однажды она встретила его в вестибюле, ведущем в покои короля, и, поскольку он низко поклонился ей, она первой начала беседу:
– Добрый день, сударь, вы идете к королю? – осведомилась она и не без иронии добавила:
– Как советник или как врач?
– Как врач, сударыня, – сегодня мое дежурство. Она знаком велела Жильберу следовать за ней. Жильбер повиновался.
Они вошли в маленькую гостиную перед королевской опочивальней.
– Итак, сударь, – сказала она, – как видите, вы обманули меня, ведь вы уверяли, что во время этого путешествия в Париж король не подвергается ни малейшей опасности?
– Обманул, ваше величество? – удивился Жильбер.
– Конечно; разве в его величество не стреляли?
– Ходят такие слухи?
– Все об этом говорят, в особенности те, кто видели, как бедная женщина упала, едва не попав под колеса королевской кареты. Кто это говорит? Господин де Бово, господин д'Эстен, они видели ваше разорванное платье, ваше пробитое жабо.
– Ваше величество!
– Пуля, которая вас задела, сударь, могла убить короля, как убила эту бедную женщину, ибо в конце концов убийцы метили не в эту бедняжку.
– Я не думаю, что это было покушение, – сказал Жильбер с сомнением.
– А я думаю, что это было именно покушение, – сказала королева, пристально глядя на Жильбера.
– Во всяком случае, если и совершено преступление, народ тут ни при чем.
Королева еще пристальнее взглянула на Жильбера.
– Ах вот как! – воскликнула она. – Так кто же в нем повинен, по-вашему?
– Ваше величество, – отвечал Жильбер, качая головой, – с некоторых пор я наблюдаю и изучаю народ. Так вот, когда народ убивает во время революции, он убивает голыми руками; он превращается в разъяренного тигра, в рассерженного льва. Тигр и лев действуют без посредников; они убивают, чтобы убить; они льют кровь, чтобы ее пролить; им приятно окрасить ею зубы, омочить в ней когти.
