Георгий Свиридов - Дерзкий рейд
Джангильдинов спрятал мандат в нагрудный карман и произнес:
— Ленин послал меня сюда, в степь. Ленин дал мне много оружия, сапоги и полушубки и сказал: «В степях сейчас идет большая борьба. Если белые победят, то плохо будет степному народу, даже много хуже, чем при царе. Гоните белых! Помогайте устанавливать новую власть народа — Советы. Боритесь за свое счастье, за счастье народа». Так сказал батыр Ленин. Аксакалы, вы мудрые люди и знаете, что степь давно ждет оружия. И вот я привез много оружия. Русские товарищи помогли нам ехать на железной арбе, на паровозе, везли на кораблях. И вот мы прибыли сюда. А дальше начинаются наши родные степи. Подумайте и подскажите мне, как доставить наше оружие в нашу степь?
Слова «наше оружие» и «наши степи» пришлись но душе каждому аксакалу. Это было видно по их лицам. Дружно закивали седые бороды.
Снова поднялся самый старый пастух Бердыке. Высокий и костлявый, он шагнул к Алимбею, встал, опершись двумя руками о длинный посох.
— Скажи, батыр, а сам ты писать буквы на бумаге умеешь?
— Умею, отец.
— Тогда слушай Бердыке, прожившего много зим снежных и встречавшего много весен. Напиши от нас всех батыру Ленину: «Оружие, что ты прислал в степь, не останется лежать на берегу. Адаевцы дадут верблюдов, дадут лошадей». Верно я говорю, аксакалы?
Одобрительные возгласы послышались со всех сторон.
Джангильдинов велел принести бумагу и чернила. Письмо Ленину от казахов-адаевцев было написано самим Джангильдиновым, а потом аксакалы подходили по очереди и, намазав чернилами большой палец, прикладывали к листу. Письмо запестрело от множества отпечатков.
— Это письмо, аксакалы, обещаю довезти до самого Ленина, — сказал Алимбей.
Бердыке постучал посохом, и воцарилась тишина.
— Завтра наши аулы пригонят верблюдов, пригонят лошадей. Теперь скажи нам, агай, в какую сторону поведешь караван?
— Самой дальней дорогой, отец. На Устюрт.
— Ой-бой! — Аксакал покачал головой. — Я уже забыл, когда последний караван на Устюрт ходил. Там степи Сухая Смерть, самые близкие колодцы стоят друг от друга на шестьдесят верст. Да кто сейчас скажет, целы ли они, есть ли там хоть капля воды?
— Другого пути у нас нет, отец.
Бердыке обвел глазами всех собравшихся аксакалов, потом что-то обдумывал про себя, шамкая губами, и сказал:
— Есть только один человек, кто помнит, где находятся колодцы. Больше никто не знает. — Пастух повернулся к старикам и позвал: — Жудырык, встань рядом со мной!
Старый охотник, который ненамного был моложе пастуха, подошел к Бердыке и почтительно приложил руку к сердцу:
— Я здесь, агай.
— Вот, батыр, наш Жудырык, только он еще помнит пути на Устюрт. — Бердыке вцепился пальцами в рукав чапана охотника. — Слушай, Жудырык, мы все тебе говорим: ты поведешь караван!
Жудырык, хмуря брови, мял большими заскорузлыми пальцами редкую седую бородку, обрамляющую скуластое лицо, и щурил узкие глаза. Внешне старый охотник оставался спокойным, а в голове напряженно работала мысль. Он взвешивал и оценивал, сопоставляя все «за» и «против». На него смотрели аксакалы и старейшины всей волости, бойцы отряда, казах Джангильдинов, который с первого взгляда пришелся по душе старому охотнику.
— Мне семьдесят два года, глаза не такие зоркие и ноги не такие крепкие. Но я помню колодцы Устюрта, — сказал он тихим твердым голосом. — Я поведу тебя, батыр!
— Все слышали? — Бердыке поднял костлявую руку и повернулся к Джангильдинову: — Батыр, мы доверяем Жудырыку наших коней и верблюдов, ты можешь доверить ему своих людей и важный груз, можешь доверить свою жизнь.
Бердыке раскрыл перед собой морщинистые костлявые ладони и тихо прочел начало молитвы:
— Бисмилля ромон раим…
— Омин, — произнесли в конце молитвы аксакалы и старейшины и провели ладонями по лицу и бороде, как бы делая омовение.
— Омин, — повторил Джангильдинов, хорошо знавший мусульманские обычаи.
— Омин, — повторил вслед за остальными Колотубин, проведя ладонями по выбритым щекам и думая о том, что здесь еще, видимо, не настало время вести антирелигиозную пропаганду.
Глава двадцать первая
1
Огромный караван медленно двигался к Мангышлаку.
Шестьсот верблюдов, связанных по дюжинам, не спеша печатали широкими ступнями свои следы, неся на горбатых спинах огромные тюки. За ними следовало семь сотен вьючных лошадей, сытых, резвых, крепких. Десять военных двуколок и тридцать высоких двухколесных азиатских арб, колеса которых были выше роста человека, двигались по степи.
Замыкала караван отара овец, она брела чуть в стороне, и животные на ходу щипали редкие травинки. До самого горизонта вытянулся необычный караван.
Колотубин опустил поводья, и смирный конь его сам выбирал дорогу, двигаясь в самой гуще живого потока. То там, то здесь раздавалось конское ржание; глухо, в такт шагам верблюдов, позвякивали похожие на стаканы медные колокольчики; надсадно поскрипывали колеса арб. Впереди дружно пели бойцы, лихо и с присвистом, и над сонным степным простором неслась песня:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…
Где-то позади пиликала гармонь, выводя грустную песню про ямщика, который замерз в глухой степи, покрытой глубоким снегом. «А тут не замерзнешь вовек, — мельком подумал Степан, — тут скорее засохнешь, изжаришься на солнцепеке, не земля, а разогретая сковородка». Ему вдруг захотелось снега. Самого обыкновенного снега, который можно смять в ладонях в плотный комок и в кого-нибудь запустить или, взяв губами, ощутить приятный холодок. Степан чуть прикрыл глаза, и сразу перед ним из памяти встало видение: в белых пухлых накидках зеленые елки, чуть пригнули кроны молодые сосенки, и тоненькие белоствольные березки стоят по колено в снегу… Сразу за Рогожской заставой, за Гужоновским заводом и рабочей окраиной, где тесно жались друг к дружке приземистые, вросшие в землю домишки, за длинным унылым полем, начинался этот манящий и всегда по-своему красивый подмосковный лес, отрада мальчишек, место летних воскресных гулянок. В ссылке Колотубин видывал и покрасивее леса, настоящую тайгу, дремучую и величавую, но сердцем всегда тянулся к тому родному небольшому леску.
На соседней арбе переговаривались между собой примостившиеся рядом с пулеметом бойцы.
— Земли-то, земли-то сколько кругом пустующей… Мать честная!
— Неужели вся бесхозяйственная? А?!
