Виталий Олейниченко - Красное золото
Тунгус, тихо, но яростно матерясь, пятясь задом, пополз мимо убитых к Вове Большому.
— Ну че, братан? Че делать-то будем? — спросил он у «коллеги», отплевываясь от набившейся в рот хвои.
— А хрен его знает, — честно ответил тот. — Только если мы их не кончим, мне из этих джунглей лучше не вылезать, в натуре. Все одно Клещ порешит.
— Ну, ты как знаешь, можешь тут хоть до ишачьей пасхи высиживать, а мне моих пацанов жалко. И так за ваши непонятки таких ребят потеряли! И на хрен вы только сюда приперлись-то…
Договорить он не успел — в его кармане запищал мобильный телефон. Тунгус прижал трубку к уху и стал слушать. И чем дольше он слушал, тем сильнее вытягивалось от изумления, растерянности и злости его скуластое лицо — и не на маску хитрого азиатского бога оно теперь походило, а на маску его, этого бога, хитрой лошади…
— О`кей, Банзай, только выберусь из тайги — и бегом!
Убрал телефон и повернулся к Вове:
— Банзай сейчас на аэродром Щуплого гонял, чтобы твоего этого…
— Рашпиля, — подсказал напрягшийся и почувствовавший что-то нехорошее Вова.
— Рашпиля этого твоего с объекта снять, че, мол, ему без мазы топтаться…
— И чего? — не выдержал бригадир «синих».
— Так вот: Щуплый позвонил, весь в мыле… В общем, кончили твоего Рашпиля. Его только что бомжи нашли. За помойкой. А лохи ваши того… Улетели.
— Как улетели? — тупо переспросил совершенно убитый известиями Вова и, осознав наконец весь ужас сказанного Тунгусом, застонал, как от зубной боли, и несколько раз ударил себя по исцарапанной ветками голове.
— Да вот так и улетели. В четыре утра. В Москву.
— Погоди… Все четверо?
— Вот в том-то все и дело, что все четверо.
— Ох, ни фуя себе… А какая ж сука нас мочила?
— Ну, братан, это уж тебе виднее. За то тебя и Банзай поспрошать хочет… Обратно идем! — скомандовал он своим подчиненным. — За братвой потом вернемся…
Обратно шли, ощетинившись стволами, чутко вслушиваясь в лесную тишь и поминутно оглядываясь. Но никто не пытался больше нападать на поредевший отряд, и ничто не нарушало покой и благодать леса.
Уже на полпути к опушке наткнулись на тела Гоблина и Гвоздя.
— Остальные, значит, тоже того… — процедил сквозь зубы Тунгус, комментируя совершенно очевидную истину, и выругался сдавленным от душащего его гнева голосом.
…- Мне ваши непонятки до фени…
Банзай говорил медленно, даже лениво, но по яростному блеску подплывших жиром глазок и багровой лысине видно было, какого труда стоила ему эта сдержанность. Зол он был не на шутку. Лидер «спортсменов» с заметным усилием поднял с дивана болезненно-пухлое тело и, нависая над Вовой, закончил:
— У меня Клещу долг был. Я его сегодня отдал. Но! Долг — долгом, а я две бригады потерял. Короче, скажешь Клещу — говорить надо…
— Клещ! Это такое было, в натуре! — орал в мобильник Вова Большой и казалось, что хрупкая трубка сейчас не выдержит и рассыплется в прах под напором могучих Вовиных децибелов.
Приземистая «Тойота» несла последнего живого «гастролера» в аэропорт.
— Короче, эти падлы всю братву зажмурили, конкретно. Только это не лохи, потому что лохи в Москву в это время улетели, а кто-то другой… Что?… Да, в Москву, в Москву, тута один из местных братанов узнавал: они в Москву, падлы такие, билеты брали… Что?… Да, все четверо, по ксивам… Что?… Кто мочил?… Клещ, сукой буду — не знаю! Но не лохи, реально!.. Клещ! С тобой Банзай говорить хочет… Что?… Да, я уже на самолет мчу, через два часа буду!
Вова медленно отнес трубку от расплющенного уха, опасливо посмотрел на нее и, задвинув антенну, аккуратно убрал в карман.
— Ну что ж за непруха-то такая, в натуре… — тихо и тоскливо, с жалостью к себе пробормотал он и задумчиво забарабанил пальцами по ручке двери.
Водитель со шрамом через левую щеку посмотрел на Вову с сочувствием.
ГЛАВА 18
— Елки-палки! Ну и дыра! Мишель, ты куда нас завез?
Лелек вертел головой и сокрушенно цокал языком. Сокрушаться было от чего. Городок Чама, в который мы только что прилетели, был городком небольшим по любым меркам. Собственно говоря, и не городком даже, а скорее поселком городского типа. А если быть совсем точным, то и не поселком вовсе, а просто большой деревней со статусом города, маленьким аэродромчиком и несколькими угольными шахтами вокруг. Шахты, разумеется, были закрыты по причине перестройки и последующего строительства развитого капитализма.
Чама, когда-то людная, умирала — медленно, сопротивляясь, брякаясь, агонизируя, но оставалось ей жить уже не долго. И самолетик сюда летал уже не каждый день, а лишь дважды в неделю, и шедшие вверх и вниз по Шельде пассажирские и экскурсионно-прогулочные теплоходики к черным подгнившим сваям пристани подваливали все реже. Теперь многоцветье иллюминаторов и лихая танцевальная музыка, летящая над рекой с верхней палубы, проплывали мимо серого дряхлеющего поселка. Наверное, в таких вот провинциальных дырах жили ссыльные декабристы, народовольцы и прочие эсэры-эсдэки. Ну, с ними все понятно, нечего было супротив властей переть. Но вот местным-то за что такая напасть?…
— М-да… Жизнь пронеслась мимо, обдав грязью, — прокомментировал пейзаж Болек.
Конечно, вопрос Лелека был сугубо риторическим, потому что Миша еще перед посадкой объяснил, куда мы летим и что мы там будем делать.
Как оказалось, в Рудске он взял билеты вовсе не на Москву, как изначально планировалось, а на первый же рейс, вылетающий на восток — так что могла быть и не Чама, могла быть любая другая богом забытая точка…
То есть, на Москву он тоже билеты взял. Но лишь конспирации ради. Билеты на рейс в столицу он покупал в кассе, перекинувшись парой слов с девчушкой-диспетчером, поулыбавшись ей и вообще всячески постаравшись запомниться. А билеты до Чамы он брал у администратора, смурной дебелой тетки с жестяным перманентом, не отрывавшей покрасневших глаз от экранчика монитора. Оказывается, можно и вот так, вовсе и не в кассе, приобрести билеты на какой угодно рейс, если, конечно, остаются на него свободные места или не выкупленные за сколько-то там минут до вылета брони…
А в Чаму — какие брони? Смешно даже… Это оттуда, из Чамы, самолетик бывает всегда забит под завязку, поскольку дезертирует народ на «Большую землю», как грызуны от лесного пожара, таща с собой мебель, орущих младенцев и вторящих младенцам разномастных домашних животных.
В общем, в салоне мы были почти одни. Сидел только безотрывно глядящий в крошечный иллюминатор пожилой интеллигентного вида мужчина с седой эспаньолкой и старорежимной тростью, одетый в необмятый сатиновый ватник, смотревшийся на нем скорее как смокинг. Да еще спали, разбросав по узкому проходу ноги в грязноватых сбитых сапогах, трое работяг в тельняшках и толстых брезентовых робах.
