Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете
— Не морочь мне голову! — резко оборвала ее Мерильда. — Какое тебе дело до всей этой свистопляски? Выбирайся-ка и ты в Штаты. Так будет лучше.
— Не имею права.
— Понимаю. Нет приказа твоего Центра?
Бланка грустно усмехнулась:
— Да. Нет приказа моего Центра...
— Смотри, как бы он ни пришел слишком поздно. Уж будь уверена: когда запахнет жареным, они удерут первыми.
Подошла к подруге, мягко обняла ее. На Бланку пахнуло духами и теплом, и впервые за весь вечер она почувствовала Мерильду такой, какой знала всю жизнь. «Боже мой! Закрыть бы глаза и представить, что ничего не случилось... Ни с Кубой, ни со мной, ни с Конрадом...»
— Ты так ничего и не рассказала о себе, — мягко проговорила Мерильда. — Где ты сейчас живешь? Как? С кем?
«Как меняется ее голос...» — снова подумала Бланка. Прижалась к ней. Начала рассказывать: она снимает комнатку у самого залива, на авениде Уна. Когда конфисковали их дом, по ошибке конфисковали и все ее вещи. Она как раз была тогда в Сьерре. Вернулась — ни дома, ничего...
— Бедняжка! Хочешь, возьми что-нибудь из моего барахла. Бери все, пригодится. Мне уже... — Мерильда вздохнула.
— Нет, ничего не нужно. Все необходимое у меня уже есть.
— У солдата все имущество в ранце?
— Вот именно...
Мерильда, не опуская рук, равнодушно и даже как-то неприязненно оглядела комнату:
— Ну что ж, пусть остается управлению по конфискации...
Бланка уткнулась носом в ее плечо:
— Мне очень жаль, что ты уезжаешь. У нас была с тобой странная дружба. Ты всегда была такая красивая, такая элегантная! Я во всем хотела походить на тебя и... и даже завидовала до слез!
Мерильда вздрогнула:
— Ты говоришь как на моей панихиде.
— Нет. Просто рвется последняя ниточка с прошлым. А я — как форточка в пустой квартире... — Бланка почувствовала, что она сейчас заплачет. Замолкла. Осилила комок в горле: — Когда твой самолет?
— На рассвете.
— Тебе помочь?
— Не надо. Кажется, все. Больше не разрешат. Придется положиться на Конрада.
Она отошла от окна, плеснула в бокал баккарди, залпом, не разбавляя, выпила.
Бланка взяла из груды платьев одно, голубое с кружевами, приложила к талии. Вспомнила: на ней тогда было такое же — голубое с кружевами. Ей исполнилось шестнадцать. Ее первый бал. И он танцевал с ней... Помнит ли он тот бал? Помнит ли он все, что было у них потом?.. Они уже хотели обручиться. И вдруг все оборвалось. Где он? Что он?.. Неужели он все забыл? Не может быть! Но тогда почему же за все это время — ни слова, ни строки, никакого известия? Боже, она так давно ничего не знает о нем!..
— Что ты знаешь о Конраде? — спросила она.
— За него не беспокойся. Он стал в Штатах крупным боссом. Хоть магистр искусств, а не дурак. Не то что покойный муж его сестры и ваш родственничек.
— Босс...
В приложении к Конраду это слово Бланке не понравилось. Конрад — босс... Наверное, это очень глупо и старомодно, но она все так же самозабвенно и пылко любит его, как в тот первый день, в шестнадцать лет. Она держится за эту любовь, как тонущий в море за борт шлюпки. Но может быть, в этом ревущем, взбунтовавшемся море только любовь и верность имеют смысл. Уляжется буря, утихнут страсти — и они увидят солнечные и прекрасные берега. Они приглядятся — и окажется, что это все та же Куба, очищенная новыми ветрами, промытая новыми дождями. Что-то подобное говорил ей Конрад. Сейчас она представила его лицо и почувствовала, что ей стало легче. И наконец сказала то, ради чего пришла сюда:
— Передай Конраду: я все так же люблю его. Передай! И я верю в него...
— Для этого ты и пришла?
— Нет.
— Не ври. Смешно! Среди этой крови и грязи ты еще можешь любить и верить... Хорошо, я передам.
Бланка достала ключ, протянула:
— И вот... От моей комнаты. Авенида Уна, тридцать семь. Если он вернется... Когда бы он ни вернулся...
Мерильда взяла ключ, спрятала:
— Уна, тридцать семь. Хорошо. Ты останешься ночевать?
Бланка заторопилась, одернула блузу:
— Не могу. В полночь заступать на дежурство. Боюсь, не смогу и проводить — меня сменят на посту только на рассвете, и я сейчас же уеду.
— Какое дежурство? Какие посты? Что ты вообще сейчас делаешь?
Мерильда отступила на несколько шагов и впервые внимательно оглядела подругу. На Бланке была голубая блуза, зеленые брюки с накладными карманами, высокие ботинки на толстой подошве — форма милисиано.
— Что это за маскарад?
— Я работаю на радиостанции «Патриа».
— Поешь?
— Пишу репортажи.
— Кому это нужно?
— Прежде всего мне.
— За это платят деньги?
— Немного... Дело не в деньгах.
— А-а, понимаю...
— Я работаю целые дни, а иногда и ночи. Сейчас пойду на пост, а утром уезжаю в Лас-Вильяс. Я устаю как мул, никогда в жизни так не уставала. Но мне это нужно!
Мерильда покачала головой:
— Ох, Бланка, не кончится это добром! Ты суешь свою глупую романтическую башку в самую пасть.
— Что же мне еще остается? Я должна».
— «Должна, должна»!.. Как хорошо не быть никому ничего должным! И себе — в том числе! — перебила Мерильда. — Как я рада, что уезжаю!
— Счастливого тебе пути.
Они обнялись, поцеловались.
— Жду тебя в Штатах. Братцу все передам. А ты береги себя.
Бланка отошла к дверям, в последний раз обвела взглядом комнату:
— Адиос, Мери...
Вышла.
— Ох как стучат твои ботинки! — бросила ей вдогонку Мерильда и снова склонилась над чемоданами.
Гулко хлопнула дверь. Бланка с минуту постояла в палисаднике. Воздух был густой и душистый. Горьковатый. Она поймала на циферблат часов отсвет из окна. На посту ей надо быть через полчаса. Нога уже ныла меньше, и штанина высохла.
Пора!..
Девушка пошла вниз по улице, к черному до горизонта, неугомонно грохочущему океану. «Да, как гулко стучат мои ботинки!..»
3
Было уже совсем темно, когда, закончив все дела на борту, Лаптев смог наконец сойти на пирс.
Теплынь!.. Трудно представить, что в Москве в этот самый час идет снег и светятся за стеклами окон разноцветные огоньки елок... Андрей Петрович пообещал внуку привезти живого крокодила — такого, как на марке. На худой конец — обезьянку или попугая.
Город мерцал огнями в нескольких километрах от порта. А здесь тянулись пакгаузы, глухие заборы.
Поздно. Но утром у него дела на судне, да и Лена может уйти. А у него всего-то двое суток...
Андрей Петрович поднял руку.
Такси оказалось «кадиллаком» — ни более ни менее — с желтой крышей и с девицей-негритянкой за рулем. Лихо развернув, девица вырулила на автостраду. Машина нырнула в тоннель, сверкающий белой глазированной плиткой, и вынеслась на набережную. Справа громоздились башни крепости. На дальней, выступающей в море, вспыхивал, скользил по воде и гас голубой луч прожектора. Вспыхивали и гасли огромные огненные письмена.
