Юрий Виноградов - Десятый круг ада
— Это удел всех ученых, — сказал профессор.
Лебволю хотелось остаться в кабинете, но Эрна упорно тащила его на улицу. Пришлось подчиниться.
Эрна повела его на берег озера в свою беседку, увитую зеленым плющом. Тут же повисла у него на шее и стала жадно целовать.
— Леби, дружок мой, кажется, я не видела тебя целую вечность! — шептала она, прижимаясь к Лебволю.
Вернулись они примерно через час. Лебволь сослался на то, что не может так надолго оставлять дядюшку.
Ученые обсуждали проблемы, касающиеся обоих лабораторий. Больше говорил доктор Штайниц, убеждая в чем-то своего собеседника.
— …Сентябрь — последний срок, установленный фюрером, — донесся до Лебволя его голос.
При виде вошедших, Штайниц на секунду замолчал, раздумывая, закончить мысль или перевести разговор на другую тему.
— Я думаю, мы успеем уложиться, — решил продолжить он.
Профессору не хотелось, чтобы в присутствии молодых людей продолжался разговор о проводимых в бактериологической лаборатории опытах.
— Значит, так и договорились, — поднялся он с кресла и торжественно посмотрел веселыми, словно помолодевшими глазами на Лебволя и Эрну: — Сдаем все работы и свадьба…
— Папа, это правда?! — восторженно воскликнула Эрна и, не дожидаясь ответа, обвила руками шею отца и поцеловала его. Потом она подошла к профессору и, к радости растроганного лаской старика, тоже поцеловала его в щеку. — Вы будете для меня вторым отцом…
— Да, да! — поспешно согласился профессор. — Лебволь для меня действительно как второй сын. И вы, фрейлейн, будете моей второй дочерью.
Прощались очень тепло, как будущие родственники. Доктор Штайниц проводил профессора до машины, усадил его.
— Леби, дружок, я, кажется, не доживу до того времени, когда мы будем вместе, — прошептала счастливая Эрна и, не стесняясь, при всех поцеловала его.
В дверь гостиной осторожно постучали, и на пороге с виноватой улыбкой появился садовник Форрейтол.
— Вам письмо, герр профессор, — протянул он толстый пакет и неслышно вышел.
Шмидт взял пакет, с любопытством осмотрел его. Обе стороны были чисты, без адреса и штампов почты. Лишь в правом верхнем углу мелко написано: «Проф. Шмидту. Лично». Вскрыл его ножницами и вынул пачку исписанных листов. На пол выпала фотокарточка. Ее быстро подобрала Регина.
— Ах! — громко вскрикнула она и подала отцу свою находку. У профессора перехватило дыхание: на фотокарточке он увидел сына Альберта в мундире без погон рядом с полковником фон Айзенбахом, оба улыбающиеся, здоровые. Шмидт торопливо принялся за чтение письма, передавая прочитанные страницы Регине. Лебволь молча наблюдал, не решаясь отвлекать дядю и кузину.
Прочитав последний листок, бледный Шмидт вызвал садовника и, когда тот явился, спросил:
— Где вы взяли это письмо?
— Утром, когда я вернулся после поливки цветов к себе в будку, оно лежало у меня на столике, — ответил Форрейтол. — Я хотел его передать вам сразу, но вы находились на работе.
— Что же вы наделали? Почему не дали мне? — упрекнула садовника Регина.
— Извините, фрейлейн, письмо было адресовано господину профессору, — ответил Форрейтол. — Уверяю вас, его никто не видел у меня…
Шмидт отпустил садовника.
— Отец, — после разговора у Штайницев Лебволь с легкой руки Эрны стал звать дядю отцом, — случилось что-нибудь серьезное?
Профессор молча подал ему толстое письмо и фотокарточку.
— От брата Альберта, — пояснила Регина.
— Не может быть?! — невольно вырвалось у Лебволя, с неподдельным удивлением рассматривавшего фотокарточку. — Выходит, это мой кузен… А… а письмо настоящее, отец?
— Да. Я больше чем уверен — его писал Альберт.
Волнуясь, Лебволь прошелся по гостиной.
— Надо, чтобы никто не знал об этом письме! — и он вновь вызвал в гостиную садовника. — Герр Форрейтол, мы убедительно просим вас никому не сообщать о письме.
Садовник согласно склонил голову.
— Я ни о каком письме не знаю и вам ничего не передавал, — ответил он и вышел. Уже на улице краешек его сухих губ тронула улыбка. Хозяева никогда не узнают, что послание доставил он, Форрейтол, получивший этот пакет от человека, заходившего в его берлинскую квартиру для обмена банки натурального кофе на пачку сигарет.
Профессор остался очень доволен разумным поведением племянника, хотя вначале его кольнула предательская мысль, как бы тот, движимый высокими патриотическими чувствами, не передал сведения об Альберте гестапо. Письмо сына потрясло его. Ошеломленная случившимся, Регина с надеждой переводила взгляд с отца на кузена. Только Лебволь внешне был спокоен, хотя в его движениях и словах все же чувствовалась взволнованность.
— Значит, брат в плену у русских… — раздумывая, проговорил он. — Надо быть теперь очень осторожными. Упаси бог, если кто узнает о письме! Это в первую очередь касается тебя, Регина. Не проговорись кому-либо из своих поклонников, иначе всем нам сидеть в концлагере. Особенно опасен оберштурмбанфюрер Грюндлер. Да и доктор Штайниц тоже…
— Ты сам не скажи об этом своей Эрне! — поддела кузена обиженная Регина.
— Само собой разумеется!
Регина подошла к отцу, доверчиво положила ему руки на плечи.
— Я буду молчать о письме, папа. Никому ни слова. Клянусь памятью мамы… — она прижала носовой платок к глазам и поспешно вышла в свою комнату.
— Откровенно говоря, я рад за брата, — заговорил Лебволь. — Для него война кончилась. Судя по письму, он хорошо устроился. Я еще в Америке слышал, что русские хорошо обращаются с военнопленными. Не то что мы, немцы. Одни опыты доктора Штайница чего стоят.
— Да, да, сынок, — тяжело произнес профессор. — В твоих словах правда.
Лебволь вплотную подошел к профессору:
— Альберт пишет вам о спасении чести семьи Шмидтов, о спасении немецкой нации. Чего же теперь делать?
Профессор медлил с ответом. Собственно, он сам не знал, как отныне следует ему поступать. Письмо Альберта словно перевернуло всю его жизнь, заставило новыми глазами поглядеть на происходящие в стране, да и во всем мире, сложнейшие события.
Лебволь обнял старика. Затем взял его безжизненную, холодную руку и стал гладить ее.
— Успокойтесь, отец. Мне кажется, все идет так, как нужно. Найдем и мы выход. Я даже знаю какой…
Профессор внимательно посмотрел на племянника. Тот выдержал его взгляд, тихо сказал:
— Я недавно в Германии. И простите меня, отец, я всегда считал, что мы делаем хорошее дело. Вы же тысячу раз правы: мы готовим чудовищное оружие массового уничтожения людей, а значит, мы преступники в глазах народов мира.
