Реджинальд Кофмен - На острове Колибрия
– Теперь уже поздно посылать опровержение, – сказал он, – и если вы сделаете такую попытку, то только выставите себя в смешном свете. А к тому времени, когда послеобеденные газеты идут в машину…
– Иди сам…
Считается, что дипломаты умеют скрывать свои чувства. Но Доббинс в данном случае сплоховал. Он проявил свои чувства самым недипломатическим образом. Он разнес Билли как молодого лжеца и притворщика и объявил, что, прежде чем он поедет в Колибрию, он увидит сына своего друга отправляющимся в другую, более жаркую абсолютную монархию.
– О, все обстоит благополучно, – сказал Билли, – мы поедем в Колибрию. Вы – слишком добрая душа, чтобы выругать меня в газетах, а, кроме того, человек, которому президент оказал честь, не может утром принимать дипломатический пост и отклонять его вечером. Вы погубили бы этим свою карьеру. Судя по тому, что я сегодня вечером видел, Влоф несравненно более интересное место, чем Лондон.
– Ты отлично знаешь, что я не поеду! – стоял на своем Доббинс.
Но обстоятельства сложились так, что он поехал.
Глава VI. Карточка графа Ласковаца
Как уже было сказано, Доббинс хотел ехать, но он должен был найти для этого какое-нибудь оправдание, которое удовлетворило бы его самолюбие. На следующий день и произошло нечто, доставившее ему желанный предлог. Он принадлежал к тому весьма распространенному типу американцев, которые легко отзываются о своей родине и об ее правительстве лишь до тех пор, пока вблизи нет иностранца, который высказал бы согласие с их точкой зрения.
Прочтя с возрастающим гневом во всех утренних газетах заметку с тождественным текстом, разосланным «Объединенной прессой», Доббинс расположился в своем любимом кресле, у своего любимого окна, в своем любимом клубе. Ни одна газета ни словом не обмолвилась по поводу его назначения. Причину этого он усматривал в том, что все считали это назначение маловажным; он не знал, что авторы редакционных статей редко являются в газету до того, как утренний выпуск пошел в машину. Поэтому он с сердитым молчанием принимал иронические поздравления своих приятелей по клубу, которые теперь называли его в лицо не иначе как «господином посланником», тогда как за спиной, по старой привычке, продолжали величать его «Доббинсом с носами». Поэтому он был в очень дурном настроении, когда служитель подал ему карточку.
– Не желаю никого видеть! – отрезал Доббинс. После этого он взглянул на карточку. Оказалось,
что она принадлежала столь важной особе, как граф Борис Ласковац. Что это действительно важная особа, видно было из указания в надлежащем углу карточки, что граф Ласковац являлся представителем Колибрии в Вашингтоне.
– Подождите минутку! – крикнул Доббинс вдогонку уходящему слуге. – Беклин, – обратился он к одному из членов клуба, – вы знаете этого типа? Вы, по-моему, знаете всех на свете.
Беклин был один из тех знакомых, которые только что вышучивали мистера Доббинса. Мистер Беклин был маленький человечек с блестящими птичьими глазами, розовыми щеками и острой седой бородкой. И если он не знал всех, кого следовало знать, то о большинстве известных людей он по крайней мере знал, стоило ли их знать. Он взял карточку в руки.
– Ласковац – новое лицо на этой должности, – сказал Беклин. – Говорят, что он играет в покер лучше всех в Париже и в экарте лучше всех в Вашингтоне. Вероятно, он пришел к вам в клуб, желая перекинуться в картишки, в добавление к своим поздравлениям и пожеланиям. Вам нужно принять его, господин посланник, но советую вам оставить ваш бумажник у меня на хранении.
– Ерунда! – сказал Доббинс. Обращаясь к слуге, он спросил: – Есть ли кто-нибудь в библиотеке?
В библиотеке, как и всегда, никого не было.
– Я приму его там.
Доббинс первый вошел в заставленную книгами комнату, но ему не пришлось долго ждать. Сейчас же за ним туда ввели посетителя.
При свете затененных зелеными абажурами ламп граф Борис Ласковац казался молодым человеком – значительно моложе Доббинса, смуглым и с очень черными глазами. Доббинс привык при встречах с людьми прежде всего обращать внимание на их носы и находить им место в своей классификации. Ноздри у Ласковаца были слишком открытые, чтобы произвести какое-нибудь впечатление на Доббинса. Кроме того, граф кланялся слишком низко, и, как этого нельзя было не заметить при продолжительном рукопожатии, у него были потные руки.
– На мою долю выпала честь приветствовать новичка в дипломатическом корпусе, хотя и отличившегося на других поприщах, – сказал граф.
– Благодарю, – ответил Доббинс.
Он всегда несколько свысока относился к тому, что его земляки гордо называли дипломатией без дипломатических тонкостей. Теперь же он решил, что если ему придется ехать за границу в качестве представителя своей родины, он непременно примкнет к этой школе.
– Благодарю, – повторил он.
– Как приятно, – продолжал посетитель, – что вы начинаете службу в моей дорогой Колибрии!
– Благодарю, – еще раз произнес Доббинс и умолк.
Но тут граф Борис неожиданно быстро перешел к делу – быстро для дипломата вообще, а для ближневосточного в особенности. Находясь чисто случайно в Нью-Йорке, он-де зашел спросить, конечно, совершенно неофициально, вся ли заметка, напечатанная в утренних газетах, соответствует истине. Вся ли? Да? Нет?
Доббинс покраснел.
– Заметка в утренних газетах… – начал он, стараясь сообразить, чего доискивается посетитель, прекрасно зная собственные чувства по этому вопросу: – заметка в утренних газетах появилась… гм… несколько преждевременно.
Посетитель неожиданно повеселел и полез еще раз пожимать Доббинсу руку.
– Сэр, – сказал он, – разрешите мне еще раз… Мои горячие поздравления… Лично и официально, сэр… мои горячие поздравления!
Что имел в виду этот субъект? За минуту до того он поздравлял Доббинса по поводу принятого им назначения. А теперь – что за штука? Не часто ведь случается, чтобы уроженец какой-нибудь страны поздравлял иностранца с тем, что тот не едет в эту страну. Доббинс находил такую вежливость по крайней мере своеобразной.
– Я сказал только – преждевременно, – сухо заметил он.
– Вот именно. – Граф Борис умел одновременно многозначительно улыбаться и принимать сконфуженный вид: очевидно, в этом сказывался лоск европейского дипломата. – Я понимаю вас. Вы хотите сказать, что заметка была преждевременна – или неточна – в отношении этого молодого джентльмена – как его звать? – Копперсвейта? Да, Копперсвейта. Нет? Да?
Несмотря на всю необузданность молодого человека и его неудобные выходки, Доббинс питал к Билли самые теплые чувства. Он считал (совершенно ошибочно), что Билли представляет собой копию его самого в молодости. Так или иначе, Доббинс не любил вмешательства посторонних в свои дела.
