Оливер Боуден - Покинутый
И все-таки мне не давала покоя мысль, что настроение в лагере улучшилось большей частью из-за усилий ассасинов и тамплиеров. Мы обеспечили поставки продовольствия и предотвратили дальнейшие кражи, и мне говорили, что Коннор принимал участие в обеспечении безопасности фон Штойбена. А что же сделал их доблестный лидер Вашингтон, кроме как привел их в полное расстройство?
И даже после этого они верили в него.
Это была еще одна причина, почему его лживость должна быть разоблачена.
— Надо было рассказать то, что мы знаем, Ли, а не Вашингтону. — говорил я раздраженно, пока мы шли.
— Думаешь, я его друг, — сказал Коннор. Он был без капюшона, и его черные волосы блестели на солнце. Здесь, вдали от города, как-то заметнее чувствовалось, что он свой для этой земли. — Но мой враг — идея, а не страна.[23] Нельзя делать людей рабами — ни британской короны, ни креста тамплиеров. Надеюсь, когда-нибудь это поймут и лоялисты, они тоже жертвы.
Я покачал головой.
— Ты против тирании. Несправедливости. Но это симптомы, сын. Их истинная причина — человеческая слабость. Почему, по-твоему, я все пытаюсь показать, что ты неправ?
— Сказал ты много, да. Но не показал ничего.
Да, подумал я, потому что ты не веришь правде, если она сказана мной. Ты должен услышать ее от своего подлинного кумира. От Вашингтона.
2Мы застали командующего в бревенчатом домике, за чтением корреспонденции, и, миновав часового у входа, притворили за собой дверь, чтобы отгородиться от лагерного шума: начальственных криков сержанта и беспрестанного бренчанья кухонной утвари и громыханья повозок.
Вашингтон оторвался от чтения, улыбнулся и кивнул Коннору, в обществе которого он чувствовал себя настолько безопасно, что даже не возражал, что мы оставили часового за дверью. На меня он глянул холодно и оценивающе и, жестом попросив обождать, вернулся к своим письмам. Он обмакнул перо в чернильницу и, пока мы терпеливо дожидались его высочайшего внимания, что-то размашисто подписал. Потом поставил перо в подставку, промокнул документ, поднялся и вышел из-за стола, приветствуя нас — Коннора, конечно, теплее, чем меня.
— Что привело вас сюда? — спросил он, и пока они общались, я приблизился к столу.
Я встал к ним вполоборота и искоса быстро пробежал взглядом по столу, пытаясь приметить хоть что-нибудь, что пригодилось бы как свидетельство против Вашингтона.
— Британцы оставляют Филадельфию, — говорил Коннор. — Они идут на Нью-Йорк.
Вашингтон сосредоточенно кивнул. Хотя англичане и хозяйничали в Нью-Йорке, повстанцы контролировали целые районы города. Нью-Йорк имел для исхода войны решающее значение, и если англичане сумеют вырвать его из-под чужого контроля раз и навсегда, они получат весомое преимущество.
— Прекрасно, — сказал Вашингтон, чей набег за Делавэр с целью возвратить землю в Нью-Джерси, уже стал одним из переломных моментов в войне, — я двинусь в Монмут. Если мы разгромим их, это будет окончательный перелом.
Они беседовали, а я пытался прочитать документ, который Вашингтон подписал только что. Я дотянулся пальцами до бумаги и чуть повернул, чтобы читать было удобнее. И с тихим торжествующим возгласом я поднял ее и протянул им обоим.
— А это что?
Прервав разговор, Вашингтон обернулся и увидел, что у меня в руках.
— Частная переписка, — ощетинился он и двинулся было, чтобы отобрать документ, но я отдернул руку с бумагой и выступил из-за стола.
— Не сомневаюсь. Знаешь, о чем это письмо, Коннор?
Замешательство и недоверие появились на лице Коннора. У него шевельнулись губы, но он ничего не произнес, только переводил взгляд с меня на Вашингтона, а я продолжал:
— Похоже, твой друг отдает в нем приказ атаковать твою деревню. Причем «атаковать» — это мягко сказано. Скажите ему, генерал.
Вашингтон ответил с негодованием:
— Нам сообщили, что индейцы вступили в союз с англичанами. Я приказал положить этому конец.
— Сжечь их деревни и засолить землю. И перебить всех до единого, как следует из приказа.
Вот теперь я мог сказать Коннору правду.
— И это не впервые, — я смотрел на Вашингтона. — Не впервые. Расскажите ему, что было четырнадцать лет назад.
Несколько секунд в домике висела напряженная тишина. Снаружи доносился кухонный звон и лязг, слабый стук проезжавшей повозки, а из глубины лагеря — зычные команды сержанта и ритмичный треск от множества марширующих сапог. Вашингтон покраснел под взглядом Коннора и, наверное, проделал какие-то умозаключения, и до него дошло, о каких именно давних событиях идет речь. У него рот открывался и закрывался, но слов он не находил.
— Это было иное время, — с напором сказал он. Чарльз всегда характеризовал Вашингтона как нерешительного, мямлящего тугодума, и теперь, вот в эту минуту, я вполне понял, что он имел в виду.
— Семилетняя война, — сказал Вашингтон, как будто один этот факт сам собой мог объяснить все на свете.
Коннор застыл с невидящим взглядом, точно сильно о чем-то задумался и происходящее в домике его нисколько не касалось. Я шагнул к нему.
— Теперь видишь, сын, каков этот «великий человек», если его прижать? Он строит оправдания. Ищет виноватых. Он много чего делает, кроме одного— не берет на себя ответственность.
У Вашингтона кровь отхлынула от лица. Он потупил взгляд и буравил им пол, и вина его была очевидна.
Я пытался заглянуть в глаза Коннора, но он сделал несколько тяжелых частых вздохов, а потом взорвался от ярости:
— Хеатит! Все это может подождать. Сейчас главное — мой народ.
Я потянулся к нему.
— Нет! — он отпрянул. — Между нами все кончено.
— Сын.
Но он не дал мне сказать.
— Думаешь, я так слаб, что назвав меня сыном, ты можешь сбить меня с толку?
Сколько времени ты знал об этом и молчал? Или я должен поверить, что ты узнал об этом только что? Кровь моей матери на чужих руках, но Чарльз Ли просто чудовище, и все, что он делает, он делает по твоему приказу.
Он повернулся к Вашингтону, и тот попятился назад, испугавшись, что ярость Коннора обратится и на него.
— Предупреждаю вас обоих, — сдавленно выговорил Коннор. — Если вы встанете у меня на дороге, я убью вас.
16 сентября 1781 года, три года спустя
В сражении при Монмуте в семьдесят восьмом Чарльз, вопреки приказу Вашингтона атаковать отступающих англичан, отступил сам.
Что он думал при этом, я не могу сказать. Может быть, он считал, что противник превосходит его численно, или полагал, что отступление отрицательно скажется на отношениях Вашингтона и Конгресса, и командующий, наконец-то, будет отстранен. В общем-то, по большому счету, причины этого поступка были не важны, и я никогда его не спрашивал.
