Валерий Барабашов - Белый клинок
— Чего слюни распустил? — крикнул сверху Макарчук. — Как грабить да убивать, смелый, а тут… ишь!
— Да не убивал я никого, хлопцы! — жалостливо выкрикнул Демьян. — И стрелять-то как следует не умею, в ваших и не попадал, поди. Палил, да и все.
— Палил… А чего, спрашивается, палил? Бросил бы дуру эту да с повинной. Глядишь, и простили бы… А теперь… Теперь сам понимаешь — трибунал. — Макарчук выразительно хлопнул рукоятью плети по голенищу сапога.
— Заставили меня, хлопцы! — Демьян схватился за стремя. — Гончаров у нас да Григорий Назарук был… Это ж не люди, хуже собак. У них не откажешься, у них разговор короткий.
— Нам тоже с тобой долго говорить нечего, — отрубил Макарчук, и сердце Демьяна ушло в живот.
— Контрреволюционный мятеж против законной власти, — сказал молчавший до сих пор второй верховой о узким, обветренным лицом и красными от бессонницы, видно, глазами. — Куда короче?
Вскоре они добрались до Колбинского, хутора из десятка, не больше, домов под толстыми соломенными крышами. У одного из них высился громадный голый тополь, возле него и остановились. Съезжались к хутору и другие конные, двигался мимо, в направлении на Терновку и Старую Калитву, хорошо вооруженный полк красных. Слышались вокруг уверенные молодые голоса командиров.
«Такая силища, какому там Колесникову сломить», — вывел для себя Демьян.
* * *Наумович допрашивал Маншина вечером, при слабом свете керосиновой лампы. Сидели они с ним в горнице, при закрытых дверях, за которыми топтался, переминаясь с ноги на ногу, часовой. В избе было холодно. Наумович дышал на озябшие пальцы, с трудом водил карандашом в мятой записной книжке, записывал ответы Демьяна. Себя он велел называть «гражданин следователь», представился при этом, мол, из чека, и зовут его Станиславом Ивановичем. Имя-отчество Демьян запомнил, а фамилию сразу забыл. Вошел как раз тот, здоровый чекист, Макарчук, сел рядом со следователем и положил на стол кожаную сумку с чем-то тяжелым, металлически звякнувшим, выразительно глянул на Демьяна. «Кандалы, — мелькнуло у того в мозгу. — Ну и слава богу, хоть не сразу».
— Фамилия твоя? — строго спросил Наумович и нацелил карандаш в блокнот.
— Маншин. Демьян Васильев, — поспешно и угодливо отвечал Демьян.
— Какой нации?
— Из хохлов мы.
— На Украине, что ли, родился?
— Не, зачем?! Тута, в Старой Калитве.
— Значит, русский. Годов сколько?
— Да сколько… Тридцать три сполнилось на паску.
— Ишь, возраст Иисуса Христа, — вставил Макарчук. — Верующий?
— А як же! — В доказательство правдивости своих слов Демьян хотел перекреститься, но не посмел.
— Родители твои кто? Какое происхождение?
— Батьки нема, помер, мать Федосья, два брата, Семен да Иван, жинка…
— Братья тоже в банде?
— Семен был у Колесникова, убили ще в ноябре. А Иван — у вас, у красных.
— У красных!.. Ты-то чего в банду полез? — Наумович поднял на Маншина сердитые глаза.
Демьян сглотнул слюну, молчал. Выдавил потом:
— Наган приставили к башке, гражданин следователь Станислав Иванович… тут не шибко откажешься.
— Та-ак, допустим: вступил в банду по принуждению. Партийная принадлежность какая?
— Шо?
— Ну, в партии какой-нибудь состоял? Или состоишь? Может, у эсеров, или, там, социал-демократов…
— Ни… Про цэ я нэ розумию.
— Грамоту знаешь?
— Ни. Кресты тильки на бумаге могу ставить.
— Ясно. На какие средства жил до банды?
— Да на яки… Работав. Больше на кулаков — на Кунахова, Назарука… Они хлеб давали. Когда картохи. Все так жили.
— Вот и шел бы против них воевать, дурья твоя голова! Они из тебя кровь сосали, а ты за них же против власти пошел! — снова не удержался Макарчук.
— Да вы тоже… — заикнулся было Демьян, но прикусил язык.
— Что — мы? — спросил Наумович. — Говори, не бойся.
— Да шо… С разверсткой этой. Грабиловка ж форменная, гражданин следователь Станислав Иванович! Все подчистую гребли. Хлеб, картохи, буряки… Главное, шо обидно: сколько едоков в семье, столько и брали. У Кунаховых, к примеру, трое детей да их двое, значит, пять долей назначали. А у соседа моего восемь душ детей, они двое да бабка старая, не ходила уже. Тоже с каждой души, получается одиннадцать долей, так? У Кунаховых запасов понапрятано ще на три семьи, а у соседа, Рябой его по-уличному, вошь на аркане да блоха на цепи. Разверстку все одно — сдавай…
— Гм… Ну, может, и перегнули… А у тебя, Маншин, какое было хозяйство?
— Да яке… Та же вошь да ще мыши под полом. Кота и того нема. Кормить нечем.
— И что же — Колесников вам хорошую жизнь обещал? — Наумович откинулся на стуле, смотрел на Демьяна с интересом.
Тот опустил голову:
— Та обещав… И Кунахов с Назаруком тож сулили, агитировали. Казали, шо заживем свободно, без Советов, хлеба будет от пуза.
— Брехали они вам все, Маншин! — Желтый язычок лампы дернулся от резкого голоса Наумовича. — Вы не за себя, за кулаков воевать пошли. Им надо Советскую власть уничтожить, коммуны разогнать, землю снова к рукам прибрать. И опять ты, Демьян, батрачить на него пойдешь, понял?
Маншин дернул плечом — вам, мол, виднее.
— Хто на!
— Вот тебе и хто на! — спокойно возразил Наумович. — Я тебе рассказываю, чтоб ты понял. Нельзя же, как бычку на веревочке, к бойне идти. Снесут башку, а за что — и не поймешь.
— Кончайте скорей! — Нервы у Демьяна не выдержали. — Бычок, веревочка… Что ж теперь?! Поймали, значит, кончайте.
— Трибунал разберется.
«Да, в трибунале блины быстро пекутся, знаем», — повесил голову Демьян.
Наумович смотрел на его склоненную голову, думал о своем. Расстрелять человека в этой ситуации проще всего — трибунал примет решение об этом в короткий срок. А Маншин мог, наверное, принести пользу. Может быть, вернуть его в банду? Ведь заблудшая душа, вынудили вступить в Повстанческую дивизию, приказали взять в руки оружие, пойти против Советской власти. Все это так, но нельзя забывать и о тех злодеяниях, которые уже совершил этот человек. Можно ли ему сочувствовать, тем более — прощать? Вряд ли. Пусть сам искупит свою вину.
— Ты вот что, Маншин, — начал Наумович трудный разговор. — Жить хочешь?
— Ха! — Тот выразительно дернул плечами. — О чем вопрос?!
— Давай-ка возвращайся в банду.
— Зачем? Убьют ведь, гражданин следователь Станислав…
— Трибунал тебя тоже вряд ли простит.
Маншин, медленно соображая, смотрел в лицо чекисту.
— Помогать вам, да?
— Да.
Демьян шевельнулся на табурете, лицо его в недельной щетине помрачнело еще больше.
