Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете
Христофора Колумба и большинство иных путешественников манила в дальние края жажда наживы или жажда приключений и открытий. Какая жажда влечет его? Что он собирается вдруг открыть для себя? Или просто хочет еще раз, на закате жизни, увидеть женщину — ту единственную, которую по-настоящему, без оговорок, любил? Да и чего уж там играть в прятки с самим собой — любит ее все эти годы, четверть века... Кто сказал: «Надежда — посох любви, отправляйся, вооружившись им»?..
Навстречу, из горловины бухты, помаргивая сигнальными огнями, уже подходил к сухогрузу лоцманский катер.
Буэнас ночес, Куба!
Здравствуй, Лена?..
2
Она бежала по Малекону. Волны бились о камень набережной; зеленые космы повисали над парапетом, норовили накрыть с головой. Воздух был наполнен грохотом и солон. Над заливом шарили лучи прожекторов.
Навстречу из темноты выплыло белое пятно. Девушка в белом платье шла, прижимаясь к солдату. Одна рука парня покоилась на ее плече, другая — на ложе пистолета-пулемета. Прибой осыпал их брызгами, как дождем, но они не обращали на это внимания.
Цокая подковами тяжелых ботинок, прошел патруль.
Скорей! Только бы застать! Ее ботинки стучали по камню. Она поскользнулась на покрытой водорослями плите, упала, проехалась по зеленой склизи. Поднялась. Брюки промокли, и саднило бедро. Синяк уж наверняка... Захромала. Снова побежала.
Вдоль набережной по влажному асфальту мчались автомобили. Они настигали и с шелестом уносились, мигая красными стон-огнями. Набережная широким полукольцом охватывала залив. Сейчас, ночью, это было полукольцо живого, мчащегося, рычащего огня — белого и красного.
Ей надо было перебежать автомобильную магистраль. Она остановилась. Когда-то, нет, еще совсем недавно город со стороны залива, даже далеко из океана, казался полыхающим костром, рассыпающим в ночном небе разноцветные искры. Это было великолепно!.. А сейчас — только лучи фар. Да вспыхивают и гаснут над домами, выходящими на набережную, письмена. Над зданием, еще не сбросившим крылатое колесо рекламы «Форда», загоралось красным огнем: «Родина или смерть!» Гас этот лозунг, и на его месте белым вспыхивало: «Мы победим!» Дальше, вдоль залива, светились слова: «Куба — первая свободная территория Америки», «Куба — территория Америки, свободная от неграмотности»... Она сощурила глаза. Буквы расплылись и превратились в снопы искр. Но все равно это не было тем вызывавшим восторг костром, который она столько раз видела прежде, когда подплывала ночью к городу.
Она подождала — и бросилась наперерез потоку машин. Заскрежетали тормоза, послышались ругательства. Она, не оборачиваясь, помахала рукой.
Теперь — прямо по набережной вверх. Улочка обступила густой зеленью, неярко мерцающими сквозь листву окнами. Океан приглушенно грохотал внизу. А здесь воздух был недвижим, не солон, а сладковат, настоян на сложном букете, как дорогие духи.
Вот и нужный дом. Давно не стрижены шпалеры лавра. Разрослись, потеряли строгую квадратную форму. Суставчатые кактусы предостерегающе подняли пальцы. Дом стоит на бетонных сваях. Внизу — гараж. Белые асимметричные плиты ступеней ведут к двери.
Она остановилась, прижала руки к гулко бьющемуся сердцу. Потом позвонила. Тишина... Она подождала, позвонила снова.
Дверь распахнулась рывком. Будто кто-то стоял за ней — ждал. В просвете появилось бледное лицо. «Застала!..»
— А, это ты, Бланка! Входи. Я так и думала, что ты придешь.
Следом за женщиной Бланка прошла через прихожую и несколько комнат в гардеробную. С удивлением огляделась:
— Поле битвы!
В гардеробной были распахнуты дверцы всех шкафов, выдвинуты ящики, по креслам, по столам разбросаны вещи.
— Ты так стучишь ботинками... Я решила: пришли. Впрочем, теперь все стучат ботинками. Чтобы заглушить страх.
Бланка смотрела на женщину, двигавшуюся среди нагромождения вещей, перебиравшую их, небрежно, даже как-то брезгливо, бросавшую их в чемоданы. Мерильда. Давняя-давняя ее подруга — с тех лет, как помнила себя. Сколько связано с ней!.. Все, что связывает с прошлым... Нет, и с будущим...
— Значит, уезжаешь?
— Наконец-то вырвала паспорт. Садись. Можешь сбросить это тряпье на пол.
Бланка присела на край стола. Бедро ныло. Брючина была еще влажной. Девушка закурила.
— Все-таки уезжаешь...
— С меня хватит. Хочешь баккарди? Кофе на кухне. А когда ты?
Бланка прислушалась. Даже сюда доносился через распахнутые окна шум океана. Защемило сердце: «Почему, почему я тоже должна вот так?..» Она глубоко затянулась. Выпустила дым:
— Наверное, никогда.
Мерильда с насмешкой посмотрела на нее:
— Конечно, гамаки под соснами, палатки в горах! Каждый день показывают по телевизору.
Она вспомнила: тропа уходит вверх. Трудно дышать. Камни сыплются из-под ботинок. Камни нужно поймать, чтобы они не поранили кого-то, идущего сзади. Она ловит камни из-под ног Хозефы. Ее камни ловит кто-то за ней.
— И как это выглядит со стороны?
— До зевоты скучно. Неужели ты тоже все это делала: вдалбливала в гуахиро[16] азбуку, стирала, лазала на пик Туркино?
— Да. — Бланка, прихрамывая, прошлась по комнате, остановилась у зеркальной створки шкафа, оглядела себя: высокие солдатские ботинки, широкие зеленые штаны с накладными карманами. Солдатский брезентовый пояс. Голубая блузка. Рыжие, коротко стриженные волосы. Чем не настоящий бригадист, рабочая девчонка из Реглы? Только глаза выдают... Нет в них неистовости и решимости. И уж очень много грусти... Она попыталась улыбнуться глазами. Получилась гримаса: глаза все равно смотрели устало и грустно.
— Да, — отозвалась она. — И даже строила уборные в крестьянских домах.
— Восхитительно! — всплеснула руками Мерильда. — А разве у гуахиро их раньше не было? Как же они обходились без туалет ля фамм?
Она тоже подошла к зеркалу, приложила к талии костюм джерси, тем же тоном спросила:
— Как ты думаешь, взять?
Бланка резко обернулась:
— Не паясничай, Мери! У них часто не было и миски маланги. У детишек вот такие животы, набитые глистами.
— И тебя это растрогало до слез? Нет, не возьму — т а м уже не моден.
— Представь себе, да!
— Конечно, ведь у тебя тонкая поэтическая душа.
А это платье?
Мерильда сбросила халат и оказалась совсем нагой. Начала примерять платье. «Как хороша! — с привычной завистью разглядывая ее, подумала Бланка. — Чудо как хороша!» Мерильда была длинноногая, высокогрудая, пышноволосая. В сутулости ее спины, в шее, горбинке носа, в каждом небрежном повороте головы и движении тела чувствовалась порода!.. И даже ранняя полнота лишь прибавила упругости ее плечам, груди и бедрам, придала движениям истому. Великолепна!.. Бланка по сравнению с ней простушка, хотя на улице редко кто из мужчин не проводит ее взглядом, да и род ее не менее знатен, чем род Мерильды... Одного поля... Поля, поросшего теперь бурьяном... Все рушится. Рвутся связи, и Мерильда, хотя пока она еще рядом, отдаляется от нее, словно бы она смотрит в перевернутую подзорную трубу...
