Остин Райт - Островитяния. Том третий
Но вот Кэннан с его вечно грохочущими водами остался позади, вокруг снова стояла не зима, а осень, мы выехали на равнины Инеррии, влажно-зеленые после недавнего дождя, и я снова был целиком во власти Глэдис. Она была совершенно счастлива, а запас молодых сил не давал усталости хоть на минуту ослабить окрылявшее ее чувство счастья. После ночи, проведенной на постоялом дворе в Инеррии, мы направились к Сомсам, и здесь я решил дать Глэдис день отдохнуть. Подобно ребенку, который, увлекшись чем-то, никак не хочет остановиться, она сперва возражала, но, уступив мне, сполна использовала предоставившуюся ей передышку. Глэдис захватила почитать «Путевые заметки» Карстерса, этюдник и дневник, начатый еще в Нью-Йорке, который она вела вплоть до приезда в Островитянию, но в котором с той поры не появилось ни единой новой строчки. Теперь она не уставая заносила в него дорожные впечатления.
Гостья и хозяева — Сомс XII, Брома и Даннинга, его мать — понравились друг другу с первого взгляда. Весь клан Сомсов, включая тех, кто жил в Лорийском лесу, собрался, чтобы повидаться с Глэдис. Такая любезность еще больше укрепила нашу дружбу. Глэдис познакомилась с генералом в отставке Сомсом I, его женой Марринерой и молодым Сомсом, с которым мы когда-то копали канаву и нашли луковицу дарсо. Глэдис ему понравилась, и он держался с ней дружески, хотя и с большим тактом. В ту ночь, перед тем, как лечь спать, она сказала, что уже не так боится островитянских молодых людей. Память о поведении Севина и собственной вине до сих пор мучила ее, но все же она не отказывалась от своих слов. Хотя Сомс и показался ей более утонченным и надежным, она сказала, что все равно считает Севина человеком благородным.
— Это я виновата, Джон, — заявила она. — Надо было внести ясность с самого начала. Он просто меня не понял. Ты повел себя правильно… но я так рада, что мы уехали, хотя в этом не было особой нужды. Я люблю, люблю, люблю тебя!
И она доказала, что это не слова.
На следующий день, девятого июня, мы поехали к Бодвинам в сопровождении Сомса XII и Бромы, которые направлялись в столицу на собрание Совета, намеченное на одиннадцатое число. Мы все были примерно ровесниками, кроме Глэдис, но и ее уже можно было считать вполне взрослой. Брома, недавно переставшая кормить ребенка, чувствовала себя свободной, независимой, у нее было легко на сердце, она постоянно что-то напевала и подшучивала над нашими неторопливыми лошадьми. Лорд провинции, Сомс, тоже был в приподнятом настроении, заразившись весельем жены и Глэдис, довольной, что она обрела двух новых и симпатичных друзей. На этот раз мы направлялись к дому Бодвина, лорда Бостии, чья жена была одной из двоюродных сестер Сомса, а не к маршалу Бодвину, у которого я прежде останавливался. Нашей конечной целью было жилище Бодвина-младшего, но никто не собирался говорить Глэдис, что ей предстоит посетить дом, где когда-то жил островитянский Шекспир, а теперь его потомки. Не уверенный, что она знает, что Бодвин для островитян — Шекспир, я предоставил ей разобраться во всем самой.
Когда за ужином хозяин случайно упомянул об этом факте, я стал наблюдать, как Глэдис воспримет новость. На мгновение взгляд ее стал пристально сосредоточенным, а затем я заметил, что она уже с новым интересом разглядывает стены залы и обстановку. Вечером к нам заглянули Бодвин — брат маршала — и его молодая и немногословная жена, Кания. Глэдис, как американка, вызывала любопытство у островитян, в особенности же у такой пары, как эта, поскольку брат лорда Камии тоже женился на иностранке — единственный из известных мне потомственных островитян, кто решился на такой шаг. Женщину эту звали Мария (причем ударение падало не на «и»), точнее, Мэри Элис Миллер-Стюарт, и она была дочерью сэра Колина, строителя Субарры; Мария с мужем жили на берегу реки Танар, в двадцати милях отсюда. Она и ее сестра, жена ее брата — миссис Гилмор, англичанка, а также Глэдис были единственными иностранками, постоянно проживающими в Островитянии; при этом миссис Миллер-Стюарт вряд ли стоило брать в расчет, поскольку они с мужем, сыном сэра Колина, чаще жили в Англии. У Глэдис, когда она окончательно поняла, что она единственная иностранка — не англичанка и не родственница Миллер-Стюартов, — постоянно живущая в Островитянии и на островитянский манер, разыгралось воображение и загорелись глаза.
Когда мы поднялись в спальню, ей захотелось поговорить на эту тему.
— Я хотела бы повидать миссис Бодвин, то есть Марию, — сказала она, — и Миллер-Стюартов, и Гилморов тоже. Как ты думаешь?
— Поедем и повидаем их.
— А это удобно? Ты хорошо с ними знаком?
— О да. И правда, не поехать ли нам вместо столицы к Бодвинам на Танар, а через день — к Гилморам?
— Вот было бы здорово. Хочется посмотреть, как живут здесь женщины, особенно Мария. Мне нужны подруги.
— Она вдвое старше тебя.
— Мне и хотелось бы иметь подругу, похожую на меня, но старше. — Взгляд ее стал задумчивым. — Понимаешь, мама… — она не договорила.
— Стало быть, едем завтра.
— Хорошо… если, конечно, ты не против. Тебе решать. Если ты настроился ехать в Город…
— Времени у нас достаточно…
— Вся жизнь у нас впереди, — со вздохом сказала Глэдис. — И все же меня не покидает чувство, что мы здесь проездом — гости, любители достопримечательностей вроде нас с мамой, когда мы ездили по Европе. Прости, если я причинила тебе боль.
Она протянула ко мне руку.
— Нет, ты вовсе не причинила боли, — ответил я. — Твои чувства — это твои чувства. Но я хочу, чтобы ты приняла Островитянию всем сердцем.
Глэдис выслушала меня потупясь, словно я читал ей нотацию. Когда я замолчал, она подняла глаза, на губах мелькнула улыбка.
— Я стараюсь, — сказала она.
— Ты просто чудо, моя дорогая Глэдис.
Она покачала головой.
— Ах, нет, но я хотела бы быть.
— Для меня ты — чудо…
— Но это не значит, что так оно и есть. Я несколько раз подводила тебя.
— Ты была собой, именно это я в тебе и люблю. Ты меняешься, растешь. Воспринимай все, с чем встречаешься в жизни, естественно, и ты почувствуешь себя здесь дома.
— Но разве я мало старалась?
— Много, но тебе мешали разные теории. Ты все рассчитываешь и сравниваешь, вместо того чтобы чувствовать и учиться.
Она отвернулась.
— У тебя такой вид, словно я в чем-то тебя упрекаю, — сказал я и коснулся губами ее гладкой теплой щеки. Она улыбнулась, но глаза ее были по-прежнему серьезны.
— Я учусь, — сказала она. — Потерпи, Джон, дорогой. И позволь мне иногда бунтовать. Можно я буду делиться с тобой всеми своими тревогами?
