Остин Райт - Островитяния. Том третий
Значит, ее сопровождал молодой Севин. Случайная встреча или свидание?.. Я ждал ответа.
— Мне приходилось видеть их пару раз, — сказал я наконец. — Они скорее похожи на лису, чем на настоящего волка… Надо сказать Анселю — они таскают кур.
— Что мне делать, Джон? — спросила наконец Глэдис после долгого молчания. Голос ее дрожал. Я повернулся к ней, и во взгляде ее мне почудился упрек.
— Но что случилось, Глэдис? — Я дотянулся до ее руки, пробуя догадаться, о чем она думает.
Услышав мой вопрос и заметив движение, она вздрогнула и спрятала руки.
— В чем дело, скажи? — мягко обратился я к ней.
— А ты как думаешь?
— Я не знаю, Глэдис.
— Ты не знаешь, что молодой Севин заходил ко мне… пять или даже шесть раз?
— Нет. Я только однажды встретил его, когда возвращался домой…
Сердце гулко билось у меня в груди.
— И еще он… мы несколько раз ходили с ним гулять.
— Это правда, Глэдис?
— Раз я сказала — да!
Что мог я ответить, подумать?
— Но я не вижу в этом ничего страшного, Глэдис.
— Значит, во мне заговорила островитянка?
— Ах, Глэдис, это вовсе не по-островитянски — скрывать от меня подобные вещи!
Она негромко, жалобно вздохнула, и я отвел взгляд.
— Я не собиралась ничего скрывать.
— Но тебе было нелегко сказать об этом попросту, верно?
— Да, наверное, ты прав. Когда ты возвращался, твои мысли были совсем о другом. Часто ты казался таким далеким. И обычаи здесь совсем другие.
— Не беспокойся, Глэдис.
— Нет, я беспокоюсь… и меня беспокоит очень многое. Я все время думаю… Скажем, я знаю, что Ансель-брат и Станея давно были любовниками, а теперь живут наподобие пожилой супружеской пары или как друзья, на свой лад. Она сама прямо сказала мне об этом. А ты знал?
— Я подозревал, но, как бы то ни было, меня это не особенно тревожило.
— Но если бы речь шла о тебе самом?..
— Обо мне, Глэдис?.. — воскликнул я.
— Да, Джон, о тебе! Например, твои отношения с той девушкой, о которой ты рассказывал мне в Нью-Йорке. Я думала… Ты рассказывал об этом как о чем-то совершенно естественном… сказал, что ни о чем не жалеешь… Я никогда раньше не расспрашивала тебя.
Она резко замолчала.
— Эта девушка живет примерно в полутораста милях отсюда, — сказал я, — и я не видел ее, не писал ей, ничего не слышал о ней с тех пор, как здесь, да и вспоминал о ней не часто. У меня было много других забот. Несколько раз я, правда, думал, что будет, если судьба сведет тебя или меня с нею. Рано или поздно мы, наверное, встретимся…
— Не беспокойся! Я ничего не узнаю.
— А тебе хотелось бы знать?
— Не думаю… Разве только тебя что-то в ней заинтересует.
— Если нас заинтересует.
— Мне все равно.
— Если не все равно — скажи! Ни она, ни я не стыдимся того, что между нами было. Она была бы не против, если бы я все рассказал тебе.
— Именно! Тебе никогда не бывает стыдно. Здесь вообще никто ничего не стыдится! Именно это меня так расстраивает. Я думала, тебе будет стыдно… Мне бы на твоем месте — было!
— Не уверен, — если бы ты действительно была серьезно увлечена и считала свое чувство естественным. Воспитание могло бы навести тебя на мысль о том, что это нечто постыдное, но в глубине сердца ты знала бы, что это не так.
— Я не могла бы не стыдиться!
— Ах, нет… стыд тут ни при чем.
— Но ты жалеешь?
— Немного, потому что мне не всегда удавалось быть на высоте. Я рассказывал тебе в Нью-Йорке… А ты — жалеешь?
— Я не хочу жалеть… я хочу, чтобы ты пришел ко мне так же, как я к тебе. Но я любила тебя. И до сих пор люблю только тебя одного. Мне не столько важен сам факт, как то, что ты… что тебя это не беспокоит, что ты всем доволен… Что же будет с нравственностью, если люди так ко всему относятся? И вообще, есть здесь хотя бы такое понятие?
— Законы нравственности действуют, налагая запреты. Здесь любовь так сильна и естественна, что правит она, а в запретах нет нужды.
— Ах, дорогой… это неправда, люди не таковы!
— Здесь это правда, больше, чем в Америке или Европе.
— Пусть, но… но я все еще американка, и мне страшно.
По тону ее я понял, что ей действительно стыдно и больно; сердце мое учащенно забилось и снова сжалось свинцовым комом.
— Ты что-то хочешь сказать мне, Глэдис?
— Какая разница, если здесь не существует нравственных принципов?
— Это важно для твоего собственного спокойствия.
— А как насчет твоего?
— Для моего тоже. Итак, Глэдис?
Она ответила не сразу, и я затаил дыхание.
— Молодой Севин хотел поцеловать меня.
— И поцеловал?
— Да… однажды. Он застал меня врасплох.
— Когда это было, Глэдис?
— Сегодня днем.
Схватив ее руку, я сжал ее так, что хрустнули суставы. Боль и ревность одинаково жгли меня. Я видел, что Глэдис больно, но она не вымолвила ни звука.
— Мне пришлось объясняться на островитянском. И я не знала, что сказать, — воскликнула Глэдис смятенным, дрожащим голосом. — Он вел себя вполне прилично. Правда, перед этим мы говорили о достаточно личных вещах. Наверное, я немного кокетничала, но, Джон, в мыслях у меня не было ничего дурного… Ты не представляешь, что мне пришлось здесь пережить! А сегодня он попытался взять меня за руку и поцеловать. Бедный Севин! Все произошло так внезапно. Все было хорошо, но вдруг он стал умолять меня. Он говорил, что я такая красивая, что он ничего не может с собой поделать… Я попробовала объяснить ему. Но все островитянские слова, как нарочно, вылетели из головы. Я сказала, что он забыл — я принадлежу тебе… Кажется, он не понял… Я сказала, что нам надо остановиться, иначе все может зайти слишком далеко… Но он не обращал на мои слова никакого внимания и все старался схватить меня за руку, а я не давала. Он стал говорить, что не видел никого прекраснее меня… Ах, Джон! Я уже не надеялась на уговоры и страшно перепугалась. Потом меня словно осенило, и я сказала: «Я чувствую анию к Джону, к нему одному». Он спросил: «Кто такой Джон?» — «Ланг! — сказала я. — И только к Лангу я чувствую анию. А к вам я ничего, ничего не испытываю!» Больше я не нашлась что ему сказать. Тогда он сразу успокоился и сказал, что лучше не пойдет меня провожать. Я ответила, что мне тоже так кажется и что ему вообще не следует со мной видеться. Он согласился, но добавил, что хочет объясниться.
Мы стояли на Верхнем мосту, и я дала ему время выговориться. Он спросил, почему же я сразу не сказала, что чувствую к тебе анию, что он совсем не понимает меня, что меня очень трудно понять, ведь я никогда не говорю, что чувствую, иногда кажется, что я собираюсь что-то сказать, но этого не говорю. Как же тут догадаешься? Я ничем не дала ему понять, что ты и я влюблены в одну алию. Конечно, он знал, что мы живем вместе и, вполне вероятно, любовники. Потом он напомнил, как однажды спросил меня, счастлива ли я в своей ании и алии, и я ответила — нет, но стараюсь. Мне и в голову не пришло, что таким образом он спрашивает, люблю ли я тебя. Я думала, он хочет спросить, довольна ли я своей жизнью… Я попыталась объяснить ему это. Наконец он ушел, сказав, что теперь понял меня и больше не доставит мне хлопот своей анией… да, он сказал именно это слово! А потом ушел. Я думала, умру от стыда, и еще долго стояла на мосту и вся дрожала.
