Жозеф Кессель - Всадники
Но самое сложное лишь предстояло — повязать тюрбан. Да еще так, чтобы он отражал его ранг, возраст и положение. Для этого нужно было поднять руки над головой: жесточайшая мука для его плеч.
Разумеется, он мог бы себя от всего этого избавить. Рахим, бача, его маленький слуга, который спал на полу коридора перед его дверью, прибежал бы к нему по первому зову, полный гордости, что он может помочь ему одеться.
И не только он, но любой здесь, каким бы взрослым и почтенным он не был.
Услужить такому человеку как Турсен — было честью. Все это знали, и он сам в особенности.
Но Турсен также знал, что абсолютное уважение означает власть, лишь при соблюдении одного условия — если человек в действительности ни от кого не зависит.
Один и тот же чапан, один и тот же верблюд, и та же самая каракулевая овца, подаренная могущественному господину — возвышают его. Но то же самое для слабого слуги — не что иное, как милостыня.
И чем больше сил крала у него болезнь, тем решительнее он отказывался от любой помощи. Не из гордости, нет, скорее из-за присущей ему проницательности. Истинно мудрый человек должен точно знать границы своих сил, тем более, если они его так предательски покидают.
Он терпеливо продолжал повязывать тюрбан своими узловатыми пальцами, пока он не стал выглядеть, словно переплетенная корона на его голове.
В комнате не было зеркала. С того времени как он стал мужчиной, Турсен ни разу не смотрел в него. Пусть женщины и дети развлекаются подобной игрушкой. Только гладь воды, над которой склоняется человек, желая утолить жажду, была достойна отражать облик мужчины. Она поила людей и была подарком небес.
Турсен позволил своим рукам опуститься.
Еще одно, последнее усилие, и можно начинать день. Он взял плетку, которая лежала на чарпае, возле подушки, — и засунул ее за пояс.
На конце ее короткой рукоятки был металлический шарнир, который придавал тонким ремешкам из переплетенной кожи со свинцовыми шариками на концах, полную силу удара. Эта плетка сопровождала Турсена в таком количестве скачек, бегов и боев, и пометила стольких коней и людей, что была полностью пропитана потом и кровью.
Турсен направился к двери. Его поступь была тверда, хотя и тяжеловата.
Он опирался лишь на одну палку, но с таким достоинством, словно она совершенно ничего для него не значила. Дряхлый старец остался в четырех стенах его комнаты.
А тот, кто переступал порог, был Господином Управителем конюшен и лошадей, непреклонным и внушающим страх.
Дверь открылась, словно сама по себе и Рахим встал возле нее. Маленькое, худое лицо ребенка было еще заспанным, а его оборванный чапан нес на себе пыль красноватой земли, на которой он спал. Он быстро наполнил кувшин водой и наклонил его над руками Турсена, прислуживая ему при утреннем омовении. Если бы у Турсена было такое желание, то он так же, как и другие — управляющий, главный садовник, распорядитель над пашнями и полями, все те, кто были ему равны, — мог наслаждаться всеми благами.
Все они служили богатейшему бею провинции, который всегда выказывал им лишь расположение. И Турсен был среди всех них самый старший, служил ему дольше всех и заботился о самом ценном, чем тот обладал: о лошадях.
Но разве чистота воды меняется от цены кувшина, в который ее наливают?
И зачем человеку дом, забитый толстыми коврами, дорогими занавесками, тканями и подушками, если он всю свою жизнь знал лишь одно мягкое сиденье — седло?
Турсен посмотрел на Рахима. Манера, с которой он наклонял кувшин, была одновременно мягкой и уверенной, полной совершенной гармонии.
И Турсен подумал:
«Потому, что этот грубый глиняный кувшин предназначен для меня, он держит его так, словно это драгоценная посуда из Самарканда или же сосуд из персидского фаянса. Для этого ребенка, в отличие от многих взрослых, вещи все еще оцениваются не потому, как они выглядят, а в зависимости от цели, которой они служат».
Турсен протянул свои руки, и они наполнились прохладной водой. Потом он обрызгал обрамленное бородой лицо и вытер его концом своего длинного пояса.
Он держал глаза закрытыми. И взгляд Рахима в благоговейном восхищении остановился на его господине: для Рахима на свете не было никого, кто мог бы сравниться с Турсеном. Никто не имел такой широкой груди, таких огромных рук и такого царственного чела. Ничье лицо и тело не было отмечено таким количеством знаков победы: сломанная переносица, сломанная скула, бесформенные суставы, трещины в коленях, скрытые морщинами шрамы. Каждый шрам это знак выигранной скачки, победы в борьбе, триумфа — всех тех ставших легендарными событий, о которых не устают рассказывать пастухи, конюхи, садовники, ремесленники и торговцы.
Для ребенка все эти рассказы казались волшебными, героическими сказками, которые он мог слушать бесконечно. Возраст Турсена не имел для Рахима никакого значения. Для него он был героем, он был идолом и он был вечен.
Когда Турсен открыл глаза, то почувствовал внезапный прилив свежих сил и бодрости. Ему показалось, словно годы потеряли свою злую силу, и его колени опять способны подчинить самую упрямую лошадь, а его руки достаточно сильны, чтобы вырвать, у огромной толпы бешено скачущих всадников, шкуру козла — самый лучший трофей всех боев и игр степей.
«Что за волшебное средство, — подумал Турсен, — всего лишь пара капель холодной воды».
На самом деле, хотя оба этого не знали, волшебным средством был взгляд мальчика, в котором, словно в зеркале, Турсен прочел свою несломленную силу.
Когда они вышли из дома, солнечные лучи уже появились на горизонте степи.
Турсен и бача повернулись ту сторону, где за горами, пустынями и долинами, лежала Мекка. Было время первой молитвы. Рахим опустился на колени и коснулся лбом земли.
Старый человек остался стоять, но наклонил свою обмотанную тюрбаном голову так низко как мог, и склонился над палкой, на которую он опирался обеими руками.
Для Рахима эти мгновения были самыми лучшими в течение дня: этот святой час молитвы он проводил вдвоем с чавандозом, чье имя гремело во всех долинах по эту сторону Гиндукуша. Другие бача, работающие на кухне, в саду или конюшне, конечно, имели больше свободного времени и могли иногда даже увильнуть от работы, или незаметно перехватить пару лакомых кусочков, но зато с каким любопытством, с какой завистью следили они за губами Рахима, когда он рассказывал им новую историю, услышанную от Турсена, или, что, правда, случалось нечасто, — придумывал таковую сам.
Турсен тяжело поднял свою голову и распрямил плечи. Рахим вскочил на ноги одним прыжком и воскликнул:
