Карл Май - Из Багдада в Стамбул
– Даже женщины? – спросил он удивленно.
– Тогда моя жена должна научиться извлекать музыку из чалги и поучить моих дочерей.
Добрый человек не имел никакого представления о сложностях, которые могут возникнуть здесь, в Дамаске, с этим обучением. И я не стал объяснять ему причины, а только спросил:
– Под эту музыку можно танцевать, ты видел когда-нибудь европейский танец?
– Нет.
– Тогда пошли кого-нибудь за нашими спутниками. Они сразу же придут.
– Эти? Они могут танцевать?
– Да.
– Будучи мужчинами?
– Обычаи нашей страны допускают, чтобы и мужчины танцевали, и ты увидишь, что это не так уж и плохо.
Воцарилась атмосфера напряженного ожидания.
– Вы можете исполнить танец? – спросил я их, когда они вошли.
Они были облачены в удобное домашнее платье, вымыты и причесаны. Они поздоровались, поклонившись и с удивлением уставились на инструмент.
– О, музыкальный ящик! – широко улыбнулся Билл. – Танцевать? Конечно, умеем. Надо что-то исполнить?
– Хорошо бы.
– В одежде?
– А почему нет?
– Хорошо, тогда только без туфель, босиком.
– А какие танцы вы знаете?
– Все! Рил, хорнпайп, хайленд, стэмп-мэн, польку, галоп, вальс… Нас всему учили.
– Тогда стащите все ковры в одно место, и пусть будет хайленд, танец высокогорий.
Оба сильных сына Ирландии быстро и ловко все исполнили, и довольный смех и аплодисменты женщин подвигали их на все новые пируэты. Я подозреваю, эти дамасские женщины сами с удовольствием поучаствовали бы в этом действе. Но, подумал я, хорошего понемногу. Дамы удалились, рассыпаясь в благодарностях, и сам хозяин признался, что должен заняться хозяйством после столь долгого отсутствия.
Я выразил пожелание выйти погулять по городу в сопровождении Халефа, и хозяин тут же выделил нам двух оседланных осликов и слугу. И еще он попросил нас вернуться не поздно, потому как вечером нас будут ждать его друзья. Во дворе мы обнаружили двух белых багдадских ослов для себя и серого – для слуги, запасшегося табаком и трубками. Мы раскурили их, сели на ослов и выехали по переулку на главную улицу. В туфлях на босу ногу, в тюрбанах со свешивающимися концами и с дымящимися трубками мы скакали по улицам, как турецкие паши, по направлению к христианскому кварталу. Довольно быстро миновали его и убедились, что большинство прохожих идут к воротам Томаса.
– Там, верно, какое-то зрелище, – сказал я слуге.
– Да, эфенди, – отозвался тот, – сегодня Эр-Рималь, праздник метателей стрел, когда все стреляют из луков. Тот, кто хочет насладиться этим зрелищем, едет за город к палаткам, где все подготовлено для представления.
– Мы тоже могли бы посмотреть. Ведь еще не поздно. Ты знаешь место?
– Конечно, эфенди.
– Тогда веди нас!
Мы пришпорили осликов и через ворота добрались до Гуты, где царило веселое оживление. Я заметил, что на этом празднике люди забыли о своей религии и увлеклись куплей-продажей и развлечениями. Праздник этот сродни нашей ярмарке, но я безрезультатно выспрашивал у слуги о корнях этого празднества.
На голом месте были разбиты палатки, в которых продавали цветы, фрукты и всякую снедь. Везде демонстрировали свое мастерство шпагоглотатели, укротители, пожиратели огня, нищие просили подаяние, дервиши истязали себя иголками, силачи поднимали непомерные тяжести, ревели верблюды, плакали и смеялись дети, ржали лошади, лаяли собаки… К тому же в музыкальных балаганах стояла невыносимая какофония от всех мыслимых инструментов – это была действительно ярмарка, но на других подмостках и с другими действующими лицами.
Собственно стрельбы из лука я не обнаружил. Лишь кое-где видел мужчин или юношей с луками, разукрашенными перьями.
Мы миновали длинный ряд сладостей, как я вдруг остановил осла и вслушался. Что это? Я не ошибался? В большой палатке собралось много народа – раздавались звуки скрипки и арфы, и главное – чистое сопрано на добром саксонском диалекте.
В священный вечер, в полночь, как-то раз вместо воды река вина лилась…
– Сиди, что это? – спросил Халеф. – Поет женщина. Возможно ли такое?
Я кивнул и продолжал слушать. Разве можно было проехать и не убедиться, что я не ослышался? Я спешился и кивнул Халефу, чтобы тот следовал за мной, а слуга остался у дверей. У входа сидел чернобородый турок.
– С каждого по пиастру!
Я заплатил за нас обоих и огляделся. За столами, сколоченными совсем на манер наших, немецких, кто только не сидел – арабы, турки, армяне, евреи, курды, христиане, мормоны, арнауты… Пили шербет или кофе, курили, ели печенье или фрукты. Дальше стоял буфет, а на подиуме сидели два скрипача, две арфистки и гитаристка, все в тирольском одеянии.
Я подошел поближе к ним, придвинул скамейку к столу и уселся вместе с Халефом. Мои решительные действия сразу же привлекли служителя, который мигом примчался и согнулся в три погибели.
– Шербет на двоих! – заказал я и заплатил пять пиастров.
То были поистине царские чаевые!
Между тем гитаристка спела песню, помогая себе инструментом, но никто в зале не понял, о чем она, хотя хлопали хорошо. Следующим номером была «Песня без слов», после которой один из скрипачей скрылся за занавесом. Вернулся он одетым как немецкий парень-подмастерье – в нахлобученной шляпе, рваных сапогах и с суковатой палкой – и спел популярную песенку «Простофиля на чужбине», как он там жил. И опять публика одарила комика бурными аплодисментами, хотя понятия не имела о берлинских подмастерьях и о том, что он поет.
Я решил выяснить, насколько подготовлены артисты к общению, и задал певице вопрос по-турецки:
– На каком языке ты поешь?
– Я пою по-немецки, – ответила она тоже на турецком.
– You are consequently a german lady?[30]
– My native country is German Austria[31].
– Et comment s'appelle votre ville natale?[32]
– Elle est nomme Pressnitz, situe au nord de la Boheme[33].
– А, это недалеко от границы с Саксонией, недалеко от Йештадта и Аннаберга?
– Правильно! – вскрикнула она. – Бог мой, вы и по-немецки говорите?
– Как слышите!
– Здесь, в Дамаске?
– Везде!
Тут в разговоре приняли участие ее коллеги. Радость встретить здесь немца была неподдельной, и результатом было с моей стороны – несколько дополнительных стаканов шербета, а с их – вопрос, какая песня мне больше всего нравится, они ее исполнят. Я назвал, и они тут же затянули:
Когда расстаются два сердца,
Которые любили друг друга,
Это самая большая мука,
И больше не бывает в мире.
Я совсем было погрузился в нежную мелодию и отвлекся от окружающего меня праздника, как вдруг Халеф толкнул меня в бок и указал на вход. Я глянул в указанном направлении и увидел мужчину, о котором мы так много говорили в последние дни и которого здесь-то я совсем не рассчитывал увидеть. Эти тонкие, но какие-то дисгармоничные и потому некрасивые черты, эти ищущие, острые, колющие, холодные глаза, темные тени на лице, оставленные ненавистью, любовью, местью и еще не выраженными чувствами, – все это мне было хорошо известно, а вот густая борода заставила усомниться в догадке. Это был Дауд Арафим, которого у него в доме на Ниле называли Абрахим Мамуром!
