Андрей Курков - Львовская гастроль Джимми Хендрикса
Рябцев осторожно взял мертвую птицу в свободную руку, поднялся. И тут же заметил еще трех своих голубей, неподвижно лежавших на траве чуть поодаль.
— Как это? — прошептал Рябцев и оглянулся на крышу своей голубятни.
Двускатная крыша с ребрами-дощечками для сидения голубей блестела от дождя. Рябцев с мертвым голубем в руке отошел в сторону и оттуда взглянул на приполок. Увидел открытую дверцу летка и одного из своих голубей, с опаской выглядывающего с выгула наружу.
— Как это? — повторил ошарашенный Рябцев и стал прокручивать в памяти вчерашний день и вечер.
Он помнил, как принес из дома наново заряженный аккумулятор, как включил свет. Как сидел под голубями на табуретке и слушал их воркование. Вспомнил, как услышал косой дождь, застучавший по левой стене голубятни. У него в этот момент как раз в руке была стопочка водки. Что он сделал потом? Выпил, поставил пустую стопочку на тумбочку, вскарабкался по лестнице к выгулу и открыл дверцу. Зачем?! Рябцев задумался. И тут память подсказала ему: в голубятне было очень душно. Дождь освежает воздух, вот и захотелось ему освежить тут воздух и для себя, и для голубей…
Тяжело вздохнув, бывший капитан отошел к растерзанным голубям, постоял над ними. Увидел рядом на земле чужое, не голубиное перо, большое и белое с серой каймой.
На глазах выступили слезы.
— Простите, — прошептал он и попятился назад, к голубятне. — Простите меня…
Внезапными торопливыми движениями он открыл замок и зашел внутрь и, бросив раскрытый зонт в угол, постоял, дрожа, минут пять, взглядом упершись в свой желтый «piaggio».
Слева от мотороллера на деревянном полу, посыпанном истоптанной уже соломой, выделялся квадрат входа в погреб.
Вспомнился вдруг Алик Олисевич, которому Рябцев на днях очень помог, достав оттуда, из своих секретных закромов, ключ от двери в его жилище на Замарстиновской. Это тоже было на днях, но до вчерашнего вечера. Время запуталось в мыслях Рябцева. Исчезла хронология последних дней. Мысли словно сами испугались своего расшатанного, не организованного состояния.
Рябцев тряхнул головой, вскарабкался на второй этаж, опустил мертвого голубя на покрытую газетой тумбочку. А сам покарабкался дальше, под крышу. И закрыл дверцу летка. Голуби шарахнулись от него по выгулу, как от чужого. Он пересчитал их. Вместо двенадцати пар его теперь окружало десять.
Левая рука нащупала в кармане мобильник. Нащупала и сжала в ладони, словно он был живым и способным помочь в трудную минуту.
Но не стал Рябцев никому звонить. Знакомым голубеводам сообщать о своей глупости и вине?! Нет, они его и так всерьез не воспринимают! Старым коллегам по службе? Еще более глупо! У них свои проблемы. Алику? Тот, конечно, может, и поймет, и посочувствует, но зачем Рябцеву это сочувствие?!
Слезы в глазах высохли, в мысли вернулась прежняя молодцеватая жесткость.
«Да, я допустил промах, и этим промахом воспользовались враги, — решил Рябцев. — Теперь дело моей чести поквитаться с ними!»
Спустившись в подземную часть голубятни, Рябцев поправил стоявшие одна поверх другой большие картонные коробки, потом пролез в щель между ними и кирпичной кладкой внутренней стенки в самый тупик, где хранились два деревянных ящика с инструментами и всякие хозяйственные мелочи. Среди этих мелочей нашел он свою старую саперную лопатку.
Мокрый из-за продолжающегося дождя, он выкопал под ближайшей сосной четыре маленькие могилки. Опустил в них своих голубей и присыпал их землей.
Снова вспомнились знакомые голубеводы. Никто из них так и не стал ему ни другом, ни хорошим знакомым. Были они, конечно, людьми, в чем-то интересными и энергичными, но разбирающийся в человеческой природе Рябцев избегал искренних и откровенных отношений с ними. Они не вызывали доверия. И вот сейчас, стоя над могилками своих голубей, он снова вспомнил, за что он еще недолюбливал своих коллег по пернатому хобби. Когда у них умирали птицы, а бывало это нередко, хозяева просто бросали их в мусорный бак, словно мертвый голубь — просто мусор. Этого Рябцев ни принять, ни понять не мог. Да, птицы, особенно голуби, живут недолго. Да, бывает, что какой-нибудь чужак принесет заразу, бывает, что болезни «выкосят» голубей, и тогда приходится человеку начинать всё сначала, дезинфицировать голубятню, ехать на птичий рынок или к друзьям-коллегам. Но вот так не уважать смерть, пусть даже простую птичью смерть? Нет. Он своих умерших голубей никогда не выбрасывал. И не будет.
Рябцев оглянулся по сторонам. Дождь ослабел. Небо, казалось, стало чуть светлее.
Очистив скомканной газетой саперную лопатку от земли, Рябцев оставил ее в углу за своим любимым желтым мотороллером. Замкнув навесной замок на дверце голубятни, он поднял с земли большое белое перо с серой каймой и с ним в правой руке, с открытым зонтиком в левой пошел к дому.
Вернувшись в квартиру, Рябцев сварил вкрутую три куриных яйца, очистил от скорлупы, положил в большую чашку, полил сверху майонезом, после чего растолок их вилкой и съел, закусывая куском черного ржаного хлеба.
Утирая рукой губы, бросил взгляд в окно — дождь закончился.
Посидев еще несколько минут на кухне, Рябцев прошел в комнату, достал из-под дивана чехол с охотничьим ружьем, из которого еще ни разу в жизни не стрелял. Вытащил его, повертел в руках, вздохнул.
— Я их не защитил, — процедил он сквозь зубы. — Мало того, это я их подставил…
Злость, возникшая в нем и обращенная на самого себя, как бы добавила и так тяжелому ружью веса, и бывший капитан уселся на диван, опустил ружье на колени.
Сидел, смотрел, думал, наливался душевной тяжестью, да так ею наполнился, что явная горечь выступила на языке.
Глава 35
Город в эту ночь не мог спать спокойно. Ему было сыро, холодно и иногда страшно. Где-то погрёмывали вагоны грузового состава, и шум этот слегка напоминал отдаленную грозу.
Рябцев в застегнутом сером плаще с поднятым воротником мчался на своем «piaggio», наклонившись к рулю, из-за чего ремень зачехленной винтовки был натянут так, что сама винтовка торчала чуть вперед и вверх, как мачта подгоняемой сзади ветром яхты.
Доехав до угла Грушевского и Драгоманова, капитан остановился и заглушил мотор. Вслушиваясь в ночь, он водил напряженным взглядом по темным окнам домов по обе стороны улицы. Прошел несколько шагов до самого перекрестка и заглянул в другую улицу, как в колодец.
Вверху, в небе, что-то хлопнуло, и Рябцев мгновенно сдернул с плеча ружье, расчехлил, заслал в затвор наполненный дробью патрон и, держа оружие наготове, попробовал пробить глазами мутно-серо-темный потолок города. Но оттуда больше не доносилось ни звука. Он, этот нижний небесный потолок, был обездвижен и беззвучен. Рябцев, устав держать голову опрокинутой взглядом в небо, расслабился против своей воли, опустил ружье, зажмурил глаза, уставшие от бесполезного напряжения, кивнул себе, словно признавая некую свою ошибку или просто слабость. Постояв еще пару минут, он вернулся к желтому «piaggio» и уже с расчехленным ружьем за плечом оседлал мотороллер, завел мотор.
