Оливер Боуден - Покинутый
Когда стражник умер, я пробрался на участок. Было темно, путь мне освещала только луна, и все равно я видел, что песок вокруг меня весь в крови. Сколько же мужчин, подумал я, мучились здесь, изувеченные, а потом погребенные по самую шею? Где-то неподалеку послышался слабый стон, и прищурившись, я заметил на земле неровный предмет, в самой середине участка, и сразу понял, что принадлежит он рядовому Джеймсу Холдену.
— Холден, — прошептал я, и уже через секунду я сидел на корточках возле его головы, торчавшей из песка, и задыхался от того, что видел. Ночь была прохладной, но днем стояла жара, такая беспрерывная, солнце палило, такое нещадное, что казалось, на лице его сгорело даже само мясо. Губы и веки стали коркой и кровоточили, сгоревшая кожа отслаивалась. У меня наготове была кожаная фляжка с водой, я откупорил ее и поднес к его губам.
— Холден, — повторил я.
Он шевельнулся. Глаза у него на миг приоткрылись и сосредоточились на мне, беспомощные и полные боли, но осмысленные, и очень медленно на его потрескавшихся и затвердевших губах появилось какое-то подобие улыбки.
Но улыбка исчезла, и он забился в конвульсиях. Пытался ли он вырваться из песка, или это был какой-то приступ, я не понял, только голова у него билась из стороны в сторону, рот разинулся, и я склонился и взял его лицо в руки, чтобы он не причинял себе лишнюю боль.
— Холден, — я старался голосом успокоить его. — Не надо, Холден. Пожалуйста.
— Вытащите меня отсюда, сэр, — прохрипел он, и глаза у него влажно заблестели.
— Вытащите меня.
— Холден.
— Вытащи меня отсюда, — взмолился он. — Вытащите меня, сэр, прошу вас, сейчас же, сэр.
У него снова задергалась голова, влево и вправо. И я снова протянул руки, чтобы придержать его, чтобы остановить истерику. Сколько осталось времени до новой стражи?
Я приложил ему к губам фляжку и дал глотнуть воды как следует, потом достал из-за спины лопату и начал копать кровавый песок вокруг его головы, разговаривая с ним, пока освобождал ему от песка голые плечи и грудь.
— Прости меня, Холден, прости, пожалуйста. Я не должен был бросать тебя.
— Я сам вас прогнал, сэр, — выдавил он. — Пинка дал, помните.
Чем глубже я копал, тем чернее от крови становился песок.
— О боже, что они сделали с тобой?
Но конечно, я знал, что сделали, а через несколько секунд получил и подтверждение, когда выкопал его по пояс и увидел тугую повязку, тоже пропитанную густой, черной, запекшейся кровью.
— Дальше осторожней там, сэр, — сказал он очень-очень тихо и содрогнулся от резкой вернувшейся боли. И в конце концов она оказалась для него непереносимой, и он потерял сознание — к счастью, потому что я смог извлечь его и унести из этого проклятого места к нашим лошадям, привязанным к деревьям у подножья холма.
2Я устроил Холдена поудобнее, а потом вгляделся в монастырь, стоявший на холме. Проверил механизм клинка, прицепил саблю на пояс, зарядил два пистолета и сунул их за портупею и еще зарядил два мушкета. Запалил фитиль и факел, взял мушкеты и пошел назад, на холм, и на вершине зажег еще один факел и еще один. Я выгнал лошадей и первый факел бросил в конюшню, и с плотоядным треском вспыхнуло сено; второй полетел к порогу часовни, и когда она хорошенько заполыхала вместе с конюшней, я неспешно перебежал к спальням, зажигая на ходу новые факелы, разбил там окна и швырнул факелы внутрь. А потом я вернулся к центральному входу, к мушкетам, оставленным под деревом, и стал ждать.
Не долго. Первый жрец появился через несколько мгновений. Я застрелил его, швырнул мушкет в сторону, взял другой и застрелил еще одного. Выбегали все новые и новые, я разрядил в них пистолеты, бросился к двери и атаковал их клинком и саблей. Вокруг меня падали трупы — десять, одиннадцать и еще, и еще — а дом все пылал, и я пропитался кровью жрецов, кровь была на руках, и ее ручьи стекали с моего лица. Раненые вопили от боли, я не трогал их, а остальные столпились в доме и одинаково страшились и сгореть внутри, и выбраться наружу, навстречу смерти. Некоторые, конечно, рискнули и кинулись вперед, вооруженные саблями, но были тут же зарезаны. Те, что остались внутри, сгорели. Может быть, кто-то и удрал, но у меня не было настроения следить за каждым. Я только убедился, что большинство из них погибли; послушал вопли и вдохнул запах жареной плоти тех, кто укрылся внутри, а потом я переступил через тела мертвых и умирающих и ушел, оставив позади догорающий монастырь.
25 сентября 1757 года
Мы сидели в небольшом домике за столом с остатками трапезы и одинокой свечой между нами. Рядом спал Холден, в лихорадке, и время от времени я вставал и менял тряпицу у него на голове на более прохладную. Необходимо чтобы лихорадка прошла правильно, и только когда ему станет лучше, мы отправимся дальше.
— Отец был ассасином, — сказала Дженни, когда я сел. Мы впервые говорили об этих вещах с момента побега. Всё было как-то не до этого — надо было присматривать за Холденом, выбираться из Египта и каждую ночь искать себе пристанища.
— Я знаю, — сказал я.
— Знаешь?
— Да. Догадался. Еще тогда, когда ты намекала на это, много лет назад. Помнишь? Ты еще называла меня «Прыскун». Она сжала губы и смущенно поежилась. — и говорила, что я наследник. И что рано или поздно я узнаю, что мне предназначено.
— Помню.
— Но узнал я скорее поздно, чем рано. Что мне предназначено.
— Но если ты понял, то почему жив Берч?
— А зачем ему умирать?
— Он тамплиер.
— Я тоже.
Она отпрянула, и лицо у нее потемнело от ярости.
— Ты — ты тамплиер! Но это противно всему, что отец когда-либо…
— Да, — спокойно ответил я. — Да, я тамплиер. И нет. Это не противно тому, во что верил наш отец. К тому времени, как я узнал о его убеждениях, я заметил много общего в этих двух доктринах. Я стал задумываться, а не являюсь ли я, принимая во внимание мою природу и мое нынешнее положение в Ордене, наиболее подходящей фигурой для объединения ассасинов и тамплиеров.
Я замолчал. Она немножко пьяна, понял я; у нее как-то странно скривилось лицо, и она презрительно фыркнула:
— А что же теперь с ним? С моим бывшим женишком, обладателем моего сердца, бравым и очаровательным Реджинальдом Берчем? Что с ним, скажи на милость?
— Реджинальд мой наставник, мой магистр. Именно он воспитывал меня все годы после налета.
Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог вообразить.
— Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже наставляли — турецкие работорговцы.
