Мария Колесникова - Гадание на иероглифах
Всепрощение… Нет уж, увольте, она давно поняла, что к чему. Может, Поповым простить, которые молились и тут же тянули из нее жилы? Или Валениусу, этому трусливому подлецу, заевшему ее молодость?
Анна всегда удивлялась причудам судьбы, которая одному человеку дает все, у другого все отнимает. Ее рождение стоило матери жизни. Отец остался с четверыми на руках. Кто-то выкормил Анну, какая-то добрая душа спасла ей жизнь. А зачем?
Нужда заставила отца отдать трехлетнюю Аню на воспитание бездетной купеческой чете Поповых. Наверное, хотел как лучше. Думал, дочь будет жить в сытости, в богатстве. А они сделали из нее даровую прислугу. Жена купца была маленькая, щупленькая, конопатенькая и не то чтобы злая, а какая-то по-детски беспощадная. Особенно Анна не любила ее смех, тонкий, заливчатый, дурацки издевательский. Бывало, посмотрит на Анну этак вприщур своими очень светлыми глазами и зальется высоким смехом: «Ха, ха, ха! Вы только посмотрите на Нюркины щеки — выспаться можно! Ну, красотка!..»
Ее язык не был ядовитым, но яд как-то невольно капал с него капля за каплей, убивая в девчонке радость жизни, уверенность в себе.
Так и росла Анна с сознанием того, что она некрасивая, уродливая, и очень удивлялась, когда на посиделках к ней приставали ребята. А однажды сам Попов окинул ее с головы до ног каким-то особым, пугающим взглядом, удивленно произнес: «А ты, Нюрка, ничего, замуж отдавать можно».
Попов имел большой магазин — торговал мехами в основном. Тут-то они, по-видимому, и сошлись с отцом Анны, мастером скорняжного дела Матвеем Жданковым. Но, видимо, дела у отца шли плохо, и он уехал с остальными тремя детьми на жительство в родную деревню. Он ни разу не поинтересовался судьбой Анны. Было обидно до слез. Хоть бы тайком повидаться. Нет! Так она и не видела никогда ни отца, ни своих братьев или сестер. Какие они? Как выглядят?
— Твой отец только и умел, что нищих плодить, — жестко говорила Анне приемная мать. — Спасибо, мы призрели тебя, а то бы так и сгинула в каком-нибудь сиротском доме.
— Да-а… Уж это точно, — вторил супруге сам Попов. — Мы ведь с твоим тятькой-то вместе приехали в Новониколаевск. Я вон сумел выиграть битву за грош, а Мотька любил своей честностью похваляться. Мы, мол, так, без обману проживем… Вот и прожил. Женился на какой-то нищей чухонке…
«Нищая чухонка» была родной матерью Анны, финкой по национальности. В то время в Новониколаевске много обосновалось финских переселенцев, коренные жители называли их чухонцами.
Анна молча выслушивала подобные разговоры и лишь однажды сорвалась. Топнула ногой, закричала:
— Не смейте говорить плохо о моей покойной маме!
— Скажите пожалуйста, — с издевкой протянула приемная мать. — Дрянь шлепоносая. Я — твоя мать, я! Поняла? Она родила тебя, выбросила голенькую на свет, а я подобрала, воспитала. Купеческой дочкой растешь, неблагодарная…
А купеческая дочка с утра и до поздней ночи моталась по дому, с детских лет выполняя самую тяжелую и грубую работу.
…Кто-то больно трясет за плечо. Сквозь сон пробивается строгий шепот: «Уже пять. Вставай, иди за дровами. Нужно топить печи…»
Анна с трудом отрывается от подушки и медленно натягивает платье. Как, должно быть, счастливы те, которые могут выспаться!
— Поторапливайся, — строго говорит приемная мать, кутаясь в теплый халат на беличьем меху.
Убедившись, что девчонка окончательно проснулась, она уходит в спальню, чтобы снова погрузиться в сладкий сон. Анна, дрожа от холода, быстро сует ноги в толстые катанки, надевает свой старенький овчинный кожушок, заматывается чуть не до самых глаз теплой шалью и выходит на улицу.
На улице глухая ночь и ледяной холод. Страшно оторваться от крыльца. Она пристально вглядывается в темноту, боясь что-либо там увидеть.
До сарая, где хранятся дрова, нужно пройти через весь двор. Пугающе громко скрипит под ногами морозный снег. Слава богу, вот и сарай. Слабыми руками в толстых варежках отодвигает длинный засов. Набирает звонкие березовые поленья…
До рассвета таскает дрова, — в доме пять печей. Руки и ноги слегка дрожат от напряжения. Сколько же ей лет? Да лет восемь, не больше. В ту зиму, помнится, она выпросилась ходить в школу. Уж очень хотелось учиться. Но на первом же уроке она заснула мертвецким сном на потеху своим сверстникам. И немудрено: учиться-то ей разрешили, но по-прежнему будили в пять часов утра, чтобы успела натаскать дров и затопить печи, помочь на кухне старой кухарке и вообще сделать по дому массу всякой работы.
Ученье продвигалось плохо. Ребятишки потешались над ней, давали обидные прозвища: Нюрка-придурка, Сонуля, Пельменя, Чухоня.
Через три зимы школу пришлось оставить.
— Не барыня, чтобы учиться, — сказала приемная мать. — Расписаться умеешь — и ладно, нам твоя грамота ни к чему.
И действительно, зачем нужна грамота прислуге? Мыть полы, стирать, толочься на кухне, вязать и штопать можно и без грамоты.
Сам Попов, кажется, любил только одних лошадей. На масленичных катаниях именитые купцы города щеголяли друг перед другом своими многотысячными выездами и рысаками. Попов не отставал от них. У него были великолепные породистые кони, не кони, а звери. Да и сам он походил на породистого жеребца: темноликий, гладкий, с крупным носом и узкими, маслено блестевшими черными глазами.
За конями ухаживал работник Мишка Афанасьев, веселый, озорной парень, мастер на все руки, отличный гармонист. Весь точно из жил связанный, большой, широкий, русый, Мишка всегда добродушно улыбался, подмигивал, ерничал. Он был любимцем, душой всей улицы, девки только что не молились на него…
На красную горку молодежь любила потанцевать под лихие переборы Мишкиной гармошки. Как сейчас видит его Анна по-праздничному нарядного, в длинных сапогах с галошами, в голубой гарусной рубахе, вышитой по вороту и подолу цветной шерстью и подпоясанной поясом с толстыми шелковыми кистями. На голове — картуз суконный со светлым козырьком…
Летом Мишка водил девок в тайгу по ягоды и орехи.
— Айдате, толстомясые, на промослы! — весело говорил он, и пестрая ватага девчат в розовых, желтых, голубых платьях, с березовыми сколотнями через плечо боязливо вступала в прохладную, сумеречную глубь тайги. Не ровен час, напорешься на медведя или еще на какого зверя. Каждый треск пугал словно выстрел. Однажды прямо на Анну из чащобы выскочил горбатый кабан, похрюкал, пососал носом воздух, почесался о корявый пень и снова исчез, потонув в чащобе. Анна стояла ни жива ни мертва.
И вот этот-то лихой парень Мишка стал ее мужем…
Поповы очень боялись, как бы Афанасьева не сманили другие купцы. Многие завидовали им: «Ну и работник у тебя, Георгий Аркадьевич!»
