Николай Камбулов - Обвал
— Митька мой живет на квартире у гражданочки Полины Алексеевны. Ну, я тебе скажу, пах-пах Полинка-то! Краля женщин…
Как только выехали на дорогу, пристроившись к беспрерывным обозам, Сучков понял, догадался: войска отступают, отходят к Турецкому валу.
Саликов все бубнил о своем сыне.
— А вообще-то мой Митька дурак, непутевый! — вдруг заявил Саликов. — С начала войны устроился санитаром в горбольницу — скрести полы, убирать бинты. Любовь перетянула, он, оказывается, в санитарку Марину втюрился.
Обозы начали сворачивать с дороги. Саликов не свернул.
— Эй ты, толстый! — закричал на него подскочивший на мотоцикле широколицый лейтенант. — Тебе что, особая команда?! Сворачивай! — Лейтенант подбежал к повозке, было налег, чтобы телегу свернуть в кювет, и, взглянув на Сучкова, выпрямился: — А-а, так ты вот где, Иван Михайлович Сучков! А ну слезай, субчик-голубчик! От коменданта Шорникова не уйдешь. Слезай, вражина!.. Сейчас я тебя сведу к самому комбригу…
Шорников расстегнул кобуру, и Сучков сошел…
Обозы проехали, открылся вид на Турецкий вал, изрытый, вспаханный вражескими бомбами.
Морские пехотинцы занимали оборону — рыли окопы, выкатывали на прямую наводку противотанковые орудия…
К остановившемуся возле штабной полуторки мотоциклу подбежал сержант Лютов и, увидя Сучкова, крикнул в сторону рывших окопы:
— Товарищ комбриг! Сучков нашелся!
Кашеварову уже было известно от майора Русакова о перебежчике Сучкове, о его показаниях и оправданиях. Он тяжело подошел к Шорникову, который кивнул на Сучкова:
— Вот он, товарищ полковник. Зубы заговаривает, сволочь!
— Так ты Сучков? — спросил Кашеваров.
— Сучков, товарищ полковник.
— И утверждаешь, что был во Львове? А ну залезай со мной в кабину! — показал комбриг на полуторку.
Сели они вдвоем в кабину, закрылись.
— Так ты лейтенант, говоришь? А какого хрена переоделся?!
— Чтоб пробиться к своим войскам. Фашисты решили убить генерала Акимова, подослали к нему для этой цели какую-то его родственницу по имени Марина.
— Есть такая у генерала Акимова. Изложи мне все подробнее.
Сучков сообщил, что видел во Львове, что слышал от лейтенанта Густава Крайцера. И под конец сказал:
— Я этих палачей теперь всех в лицо знаю…
— И Мурова?
— Не знаю. По словам лейтенанта Крайцера, Муров таится в Керчи… Товарищ полковник, мне бы к ним втесаться, я бы их по одному передушил… Значит, не верите?..
— Верю… Однако я обязан послать тебя к особисту…
Капитан Григорьев считал, что после двух ударов эрэсов гитлеровцы не смогут быстро воспрянуть духом и снова перейти в наступление… По приказу Кашеварова он уже трижды менял местоположение штаба бригады, перемещался в общем направлении на Керчь. «Черт побрал бы этот отход! Стыд и срам!» Капитан Григорьев был взвинчен и тем, что попал в штабисты, да еще в морскую пехоту, в которой недостаточно разбирается. Немцы озверели, бомбят с воздуха беспрерывно — «юнкерсы», «хейнкели», «фокке-вульфы» целыми днями не покидают небо, — от комендантского взвода осталась лишь охрана Боевого Знамени да лейтенант Шорников с измученным бессонными ночами лицом. «Не дай бог врагу сбросить парашютистов!..»
Блиндаж, наспех построенный руками штабистов, качался, как суденышко на плаву — с борта на борт и с носа на корму, — внутренности выворачивает…
Телефонист, приткнувшись в углу и почти наполовину засыпанный обвалившимся потолком, по телефону разыскивает Кашеварова по батальонам: час назад комбриг из первого батальона дал команду на новое перемещение штаба, а место, куда переезжать, телефонист в точности не разобрал.
— Поселок Юркино! — закричал телефонист. — Вспомнил, товарищ капитан, поселок Юркино!
— Юркино? — Григорьев зашарил по карте. — Ты сдурел! Это черт знает где! Это не отход по приказу, а драп без приказа. За такое перемещение меня под трибунал! Перепроверь, коль в твоих ушах, субчик, фасоль.
Блиндаж поутих, и Григорьев потянулся было к своему телефону, чтобы связаться с разведотделением, обосновавшимся неподалеку от его блиндажа, в полуразрушенном домике, но тут появился Шорников, втиснувшийся в блиндаж согнутым:
— Товарищ капитан, пополнение пришло! Ура-а!
— Это к перемене, Шорников! Видно, приказ на отход отменили! — чисто по-штабному оценил Григорьев весточку коменданта. — Показывайте, Шорников. Телефонист, шуруй, шуруй, ищи комбрига, я сейчас вернусь…
Пополнение уже выстроилось — человек, наверное, пятнадцать — вдоль оголенного оползнем ската старого Турецкого вала. На правом фланге молоденький младший лейтенант — похоже, прямо с краткосрочных курсов — в новенькой куцей, до колен, шинели.
— Фамилия ваша и откуда прибыли, младший лейтенант?
— Я Кутузов, товарищ капитан!
— Кутузов? Может, Михаил Илларионович?
— Нет, товарищ капитан! Наоборот… Илларион Михайлович.
— Откуда ж?
— В Керчь попал из Краснодарского училища. А в Керчи находился в армейском резерве.
— Шорников, запиши: Кутузова во второй батальон, в роту старшого лейтенанта Запорожца, — сказал Григорьев и вскинул взгляд на белобрысого увальня с лоснящимся и сонливым лицом, у которого шинель едва доставала до колен. — Почему так укоротили шинель? — строго спросил Григорьев.
— А зачем мне длинная шинель, полы мешают.
— Назовись!
— Красноармеец Родион Рубахин. Из Темрюка, хлебы пек, очень даже аппетитные. Товарищ капитан, я так думаю, что и на войне нужны хлебы. Может, туда меня направите, товарищ капитан, в походную хлебопекарню?
«Экий ты чудной, Рубахин! Где же я возьму пекарню! Не о том речь сейчас, пекарь!» — думал Григорьев. Он отвел взгляд от пекаря и, увидя красноармейца с намечавшейся реденькой рыжеватой бороденкой, с открытым ртом и совершенно отсутствующим взглядом — боец, судя по его выражению лица, вроде бы и не находился в строю, а пребывал мыслями где-то в другом месте, — кивнул ему:
— Фамилия, уважаемый!
— Моя-то?
— Да! — как можно громче сказал Григорьев.
— Моя-то? Известно… Григорий Тишкин. Строитель. Жил в Тамбове, а в прошлом году переехал в Керчь.
— Давно ли в армии?
— Не был. Вот только призвали, — тихо сказал Тишкин. И еще тише добавил: — Святы боже, изгони беса из нутра человека…
Но Григорьев разобрал слова Тишкина и, чтобы как-то замять, скрыть услышанное, протяжно и звонко произнес:
— Ор-лы-ы! Ра-ав-няй-сь!..
В ту самую минуту за бугром, еще терявшимся вдали, в желтой пыльной наволочи, послышались рыки пулеметов, и Григорьев бросился в блиндаж:
