Юрий Ищенко - Черный альпинист
Была глубокая ночь. Третья бутыль «Каберне» опустела, двоим на пустой турбазе стало одиноко и грустно. И когда Борис привлек ее — Марина не отталкивала его, сама прикорнула на плече. Ей хотелось спать, а ему совсем другого. Решила, что это хороший и добрый парень, впереди у нее Бог знает что, пусть им сегодня станет спокойно и чуть радостно.
— Ты в Бога веришь? — спросила у Бориса.
— Да, но в своего. Я протестант, — он нисколько не удивился вопросу.
— Тебе надо стать православным, — сообщила она, — смотри, как красиво звучит: православный. А протестант зачем-то протестует. Господи, как глупо. Не надо протестовать, надо верить и славить. Ты иди к нам, к православным…
— Я уже иду, — сообщил Борис, стягивая с нее свитер.
Под свитером была кофта со множеством мелких пуговиц, Пабст взмок, пока разобрался с каждой. Под кофтой плотная байковая рубаха, и наконец Марина осталась в майке, под которой угадывался лифчик. Он одним махом стянул свои облачения, оставшись голым по пояс. Засунул руки ей под майку, она завизжала и отклонилась.
— Ледышки! — заявила.
Он пошел, сильно качаясь, греть руки и тело к печи.
— Воду в кастрюле нагрей, — посоветовала Марина, — мы такие грязные, вонючие.
Бросал полена в топку, глядя на нее. Девушка сняла джинсы, оставшись в трусиках и шерстяных толстых носках. Она сняла кастрюлю с закипевшей водой, попросила его выйти.
— Там же холодно! — взмолился Борис.
— Ладно, отвернись.
Он отвернулся, но картинка на оконном стекле показала ему, как на корточках над тазиком подмывается Марина. Затем ополаскивает полные, еще крепкие груди, подмышки и шею, бедра и ступни. Окончив вечерний туалет, она опять натянула носки, трусики и майку и залезла на кровать.
Воду для себя ему пришлось заново подогревать. Спешил, когда чуть потеплела, разделся догола и тоже стал мыться. Марина смотрела на него, Борис почему-то смущался, вода холодила, заставляя тело покрыться «гусиной кожей», его плоть скукожилась в комочек. Она смеялась.
— Ну, щас посмеешься у меня! — грозно забормотал он, забираясь на кровать.
От наволочек несло мужским потом, одеяла отдавали кислым запахом сырой шерсти. Ее тело под руками тоже было холодным. Из ближнего окна тянуло ледяным ветерком, и все вместе сильно ему мешало. Места было мало, вдвоем лишь на боку могли лежать. Он, помяв ее грудь, плечи, бедра, попытался заняться делом. Марина отстранилась, потребовала презерватив.
— Где я его возьму? — поразился Борис.
— И у меня нет. Я боюсь не СПИДа, а беременности. Наружу кончай, хорошо?
Бориса покоробило. Он сходил к столу, ощущая босыми ногами холод и сор на грубо струганных досках пола, взял сигареты. Покурил, Марина тоже закурила.
Молча вдавил в беленую известкой стену окурок, дождался, когда она погасит свой бычок, налег на нее. Ворошил пальцами густые волосы на лобке, Марина несколько раз неосторожно давила локтем ему в ребра, Вздрагивала и дергалась от щекотки, затем вцепилась острыми зубами в его плечо. Борис заставил ее развернуться к нему спиной, попытался проникнуть сзади — ее бедра и ягодицы были тверды, как камень.
— Расслабься, ну не мешай же! — шепотом просил он.
Она старалась, но что-то мешало ей расслабиться.
В общем, кутерьма длилась часа три, Они, устав, помогли друг другу достичь финала, но удовольствия и облегчения это не принесло. Борис начал кашлять, его знобило сильнее и сильнее, понял, что успел простудиться на этой проклятой кровати, в объятиях неопытной и малоприятной женщины. Лежали молча, он вставал подкидывать дров, она куталась в вороха одеял, мало заботясь, чтобы и ему укрыться было чем.
— Мне старуха в гостинице, в «Кок-Тюбе», сказала, что Черный Альпинист наказывает женщин за распутство, — вдруг заговорила Марина. — Я лежу и думаю, зачем я тебе поддалась? Он меня не поймет, оскорбится. Разорвет, как кот бедную птичку.
— Ну и уезжай со мной, — ответил Пабст.
— Нет, не хочу. Тебе плохо, да?
— Нормально. Не привык я в таких условиях. Спать надо, неизвестно еще, что завтра тебя и меня ждет.
Поспали от силы два часа. Холод разбудил. В стаканах и в тазу на полу плавали густые хлопья льдинок. Марина вскочила первая, ойкая, попыталась разжечь печь, но дров было слишком мало. Попросила принести дров Бориса, он крайне мрачно и неохотно оделся, вышел и вернулся с охапкой поленьев. Кое-как вскипятили воду для чая. Завтракали остатками ужина, молча.
— А ты не можешь меня немного проводить? Показать, куда и как добираться, чтобы к этому Евсею попасть? — робко попросила Марина.
Борис отрицательно помотал головой, раскашлялся. Она рукой потрогала ему лоб (он сморщился, попытался отстраниться) — у него был жар.
— Я дам тебе карты, — он сплюнул в угол комнаты. — Нарисую маршрут. Найдем ледоруб, перчатки, запас пищи, что-нибудь еще. Лучше тебе не идти, сама должна понимать.
— Я пойду. А ты отлежись здесь, в таком виде тоже не сможешь до города доехать…
Она собирала рюкзак, он вышел, даже забыв вооружиться, наружу. Блистало в глубине неба солнце. Турбаза, заваленная по окна первых этажей снегом, стала красивей, никаких следов разрухи и запустения — лишь снегом слепит глаза да передвигаться довольно трудно, то и дело проваливаешься по пояс. Принес, о чем смог вспомнить, для похода Марины. Карта у него была с собой, лежала в тайнике машины.
Иногда встряхивали огромными ветвями тянь-шаньские ели, роняя охапки снега. Шныряли по их верхушкам белки, стрекотала сорока. Он проследил за ее полетом, — длинный черно-белый экземпляр устремился к могиле Гены. Борис покачал головой. Стриг глазами, боясь заметить отпечатки босых ног, но вроде лихо их в эту ночь обходило. Как сказать, а то внутри одна катавасия. Нихт орднунг, я-я. Нихт натурлих, нихт люстих — так бы сказала его мать.
Ну так и пусть катится туда, наверх, в толщи льда, снега, холода и адских созданий, ко всем чертям — шайтанам, как сказал бы Лысый Коршун.
Даже едва обнаружив тропу от турбазы к перевалу и плутая по ней первые несколько часов, Марина еще не догадывалась, насколько опрометчивы ее потуги. Сквозь огромные и пышные ели да сосны снега пробилось мало, идти было достаточно легко, рюкзак пока плеч не оттягивал (весил не больше пяти-семи килограммов). На ответвления тропки, ускользающей прямо на склон пика Пионера или в обратную сторону, в лес над турбазой, она внимания не обращала: походная тропа на перевал была самой избитой и удобной.
А вот когда вышла к границе альпийских лугов, приостановилась для передышки, сняла рюкзак, села на него и присвистнула. Горные травы, высотой ей по пояс, не склонились под снегопадом, а приняли вес на себя. И теперь, чтобы пробиться вперед, надо было или ползти в узком пространстве под пластами свежего легкого снега, или пробиваться, как бульдозер. Угадываемая линия тропы медленно и полого стлалась к верхней границе перевала, она попробовала сойти с тропы и в лоб, напрямик, взять несколько десятков метров до верха — извозилась в снегу, промочила обувь и штаны, несколько раз падала и скользила вниз, беспомощно хватаясь за скользкие обледенелые стебли, — в общем, ничего у нее не вышло. Уже без энтузиазма принялась идти по тропе, врубаясь телом в снег, в колючки затаившихся малины, репейника, барбариса. Шло время, таяли силы, не уменьшалось длиннющее расстояние до затерянной где-то далеко, за отрогами ближних и дальних гор избушки, а она лишь выматывалась и отчаивалась, протаптывая метр за метром. Она наступила на грудь Мурата, мертвого татарина, покоящегося в травах под снегом, но не заметила этого. Вышла на перевал — ветер срывал тут весь снег; лишь скользкие камни, вытоптанная трава, остатки кострищ. Дальше, внизу в долине, на склонах гор и на их вершинах все было белым-бело: сине-зеленые лоскутные пятна лесов и черные зазубренные скалы выбивались из однообразного безмолвия, Свистел ветром воздух, иногда доносился треск и грохот, — и даже можно было заметить, как клубы белесого дыма катились где-нибудь по отвесным спускам. Это спешили сойти лавины. Воздух был наполнен сыростью, остатками былых ароматов и чистым запахом неба и гор.
