Остин Райт - Островитяния. Том третий
И все же, когда мы оказались на знакомой дороге, я придержал лошадь, чтобы ехать рядом.
— Теперь мы не собьемся с пути? — спросила Глэдис.
— Нет, теперь нет.
— Значит, мы действительно близко.
— Да, недалеко…
— Джон! — воскликнула Глэдис. — Ты так побледнел! Что случилось?
— Осталось около мили.
Глэдис пристально глядела на меня, но я был не в силах вынести ее взгляд.
— Ты и вправду так волнуешься? — спросила она, словно только что сделала великое открытие.
— Больше всего — из-за тебя, — ответил я.
— Не обращай внимания, дорогой, мало ли какие у меня могут быть сомнения.
Мы ехали вдоль границы поместья Аднеров; дорога, идущая между каменных изгородей и местами почти совсем терявшаяся в траве, постепенно спускалась к скошенным лугам. Чувствуя, как больно забилось в груди сердце, я увидел ивы, почти совсем облетевшие и еще больше пожелтевшие с тех пор, как я видел их в последний раз, серые стволы и пурпурные листья буков, крышу и верхние окна нашего дома. Но Глэдис смотрела на меня и не замечала всего этого.
Мы подъехали к мосту, тени падали на текущую под ним прохладную воду. Я натянул поводья и пропустил Глэдис вперед. И вот лошадь ее ступила на землю нашего поместья. Дом был виден во всю длину; стоя одиноко, он немного возвышался над нами — каменные колонны, наполовину освещенные ярким солнцем, наполовину скрывшиеся в густой тени. Весь фасад был словно покрыт тонкой солнечной позолотой.
Дорога поворачивала к конюшням и амбарам. Я свернул в траву, Глэдис за мной, мы подъехали к дому, и я остановился.
— Это он?.. — спросила Глэдис.
Я не в силах был отвечать. Наши взгляды встретились, она робко улыбнулась.
— Это он! — повторила она уверенно. — Это он, и я чувствую, что полюблю его. — Однако она даже не огляделась вокруг. Я спрыгнул с лошади, привязал ее и, подойдя к Глэдис, помог ей, пока она тяжело спускалась на землю. Вид у нее был усталый. Она не сводила с меня глаз. Привязав лошадь, я взял Глэдис за руку.
— Либо ты сам ужасно переживаешь, — сказала она, — либо беспокоишься обо мне. Не надо, Джон.
Голос Глэдис пресекся. Я обнял ее и повернул к себе. Она приникла ко мне и замерла. Кругом было необычайно тихо, вблизи не видно ни одного дома — только деревья в своем осеннем наряде, синее небо, зелень травы и поблескивающая внизу река.
Душа моя внезапно наполнилась ощущением покоя и вечности.
— Я буду любить это, — сказала Глэдис. — И я люблю тебя.
— Я люблю тебя больше всего на свете, — ответил я, и мне было больно произносить эти слова. Потом я за руку подвел Глэдис к двери, грубой, тяжелой. Необработанная дубовая поверхность ее была наполовину залита солнцем.
Глэдис перевела дыхание и рассмеялась:
— Мой дом! У меня никогда не было своего дома!
Зала с ее скудной обстановкой выглядела пустой и скромной, однако каменный пол и каменная лестница без перил были чисто выметены. Мы вошли в расположенную слева гостиную с тремя низкими, глубокими оконными проемами; здесь мебели было побольше, на полу лежал ковер. На каменной плите над очагом вырезана была сцена смерти Дона и моего счастливого спасения от врагов. Я подвел Глэдис к ней…
— Похож на тебя! — воскликнула она звонко.
— Это и есть я.
— А это, наверное… Дон. — Она обернулась ко мне, в глазах у нее стояли слезы. — Сама не понимаю, почему это так меня тронуло… Я и позабыла… Ты рассказывал, но я… я не ожидала увидеть это здесь. Но это хорошо. И ужасно просто…
— Я хочу, чтобы ты посмотрела свою комнату, — сказал я и крепко взял ее за руку.
— Мою? — переспросила Глэдис. — А почему не нашу?
— Нашу — если пожелаешь.
— Значит, нашу. Да, хочу!
Я повел Глэдис по лестнице вверх. Рука ее спокойно лежала в моей, крепко сжимая мои пальцы, и сердце у меня тоже сжалось.
— Мои сундуки уже привезли! — воскликнула Глэдис, входя в комнату, и действительно, они стояли там, посреди простой, темного дерева островитянской обстановки, пестрея ярлыками гостиниц и пароходных компаний.
Глэдис прошлась по комнате, разглядывая ее.
— Ах, Джон, я всегда мечтала о такой простой, непритязательной комнате… а какой чудный медный кувшин… и кровать тоже чудесная… каминные щипцы — ручной работы… а сколько места для моих платьев… Зеркало! — она рассмеялась. — Маленькое, но мне все равно.
Глэдис взглянула на свое отражение:
— Ну и вид! — Она обернулась ко мне: — Впрочем, и ты, кажется, устал не меньше.
— Теперь-то мы сможем отдохнуть.
Она откинула голову:
— Я думала, я красивее.
— Ах, Глэдис!
Красивая она или нет, было сейчас не важно. Она была самой собою, и я хотел ее.
— Пойдем, я покажу тебе мастерскую… правда, кроме мольберта да пары стульев, там ничего нет.
Мы прошли в мастерскую, смежную с комнатой Глэдис.
— Но здесь не только это! — воскликнула она.
Ансель, а может быть, и Станея принесла откуда-то ковер и скамью. В придачу к ним появился новенький, недавно сколоченный стол; в очаге были сложены дрова.
— Окна выходят на юг, — сказал я.
Глэдис села перед мольбертом, сосредоточенно глядя туда, где должен быть натянут холст.
— Тут все твои будущие картины, — сказал я, пытаясь угадать ее мысли.
— Верно. Об этом я как раз думала. Скоро я начну работать. — Голос ее звучал решительно и целеустремленно. — Тот барельеф над очагом сделан так просто. Даже грубо, но ужасно здорово. Похоже на работу дилетанта, вроде меня… Интересно…
Она бросила на меня быстрый взгляд. Лицо ее оживилось, отражая работу мысли.
— Здесь профессионализм измеряется другими мерками, хотя и они могут обескуражить любителя, — сказал я, вспомнив музей Метрополитен и то, какими чрезмерно умозрительными и надуманными показались мне выставленные в нем произведения.
— Но какой рельеф!
— Ты можешь просто делать то, что нравится тебе самой и твоим друзьям-непрофессионалам.
Лицо Глэдис озарилось радостной, довольной улыбкой. Глядя на это милое, юное лицо, на мягкие алые губы, на устремленные на меня снизу вверх живые, яркие и ясные глаза, я почувствовал новый прилив желания.
— И вот еще над чем следует подумать, — продолжал я. — Живопись на холсте островитянам неизвестна. Ты можешь разработать собственную манеру. Времени предостаточно. Ты можешь открыть островитянам нечто важное, то, чего они до сих пор не знали.
Взгляд ее, устремленный в одну точку, застыл. Губы полуоткрылись.
— Джон, ты и правда считаешь…
— Об этом стоит подумать.
