Сергей Абрамов - Опознай живого (Сборник)
Рано потерявший отца и мать, исключенный из колледжа за участие в какой-то афере, он за два десятилетия переменил много профессий. Был репортером, барменом, профессиональным карточным игроком, массажистом и даже сыщиком. Правда, не в полиции, а в частном сыскном агентстве, занимавшемся промышленным шпионажем. Не женился, потому что был расчетлив, а заработки слишком резко колебались от случая к случаю. К колебаниям этим он относился философски: иногда идет карта, иногда не идет. Сейчас не шла. И он выбрал для новой партии Леймонт, как не очень крупный провинциальный город, где считают на миллионы, а не на миллиарды, где меньше людей влиятельных, меньше полицейских, меньше жуликов и ловких деловых хищников.
Он знал двух-трех людей в городе, от которых тянулись ниточки в так называемое «высшее общество» и в так называемые «низы».
На стареньком «торнадо» с новым мотором он доехал до гостиницы «Веселый тюлень», получил номер и навестил одного из своих знакомцев.
Разговор был дружественный, но деловой.
— Кто есть кто в городе, я уже приблизительно знаю.
— От кого?
— От бармена Тони.
— Информация точная. Тони вполне надежен.
— Только не вполне откровенен. Предпочитает держать язык за зубами.
— А есть рискованные вопросы?
— Есть. Например, берет ли прокурор Флаймер?
— Только крупно и не лично, а через «жирную Инессу» в баре «Олимпик». Предвидишь дело?
— Смотря какое. Пока присматриваюсь.
— Бар или бильярдную?
— А если кегельбан?
— Не пройдет. У нас таких штук не знают.
— А как прикрытие?
— Если метать банк, то без Джакомо Спинелли и колоды не распечатаешь.
— Говорят, у него два телохранителя?
— Не два, а четыре.
— А чем интересуется Джакомо Спинелли, кроме денег? Женщины?
— Их у него полно. Камни.
— Какие?
— Чистой воды и не менее пяти каратов. — Значит, придется ограничиться баром.
— Тут без Флаймера не обойтись. У него тесть начальник полиции. Только с Флаймером придется подождать: психует. Так что на «жирную Инессу» не надейся. У него дочь пропала.
— Сбежала или похитили?
— Нет, просто исчезла. Таинственно и необъяснимо. — С помощью Джакомо Спинелли?
— С его помощью не исчезают бесследно. Остается дырка в черепе. А тут как в цирке: раз-два — и готово. Ты что, не слыхал разве о леймонтских исчезновениях? Милях в тридцати по шоссе от города к западу. Там и «ведьмин столб» стоит с надписью: «Здесь исчезают люди». Неужели не видел?
— Я ехал с востока. А что за исчезновения?
— Сначала бездомный бродяга, потом прокурорская дочка с сынками банкира Плучека и их прихлебателем и один полицейский. Растаяли в воздухе, как мороженое.
— Вранье, наверно.
— Я тоже не верю, но «ведьмин столб» видел.
— Почему ведьмин?
— Его поставили по требованию общества ведьм. Милые, в общем, девицы и не без влияния. Между прочим, приличный взнос в их общество может помочь и в наших греховных делах.
— Бред.
— В Леймонте многое кажется бредом. Сам увидишь. Кстати, съезди-ка на тридцатый километр к этому столбику. Я ездил.
— И не исчез.
— Как видишь. Впрочем, я не рискнул выходить из машины.
— Боялся?
— Нет, конечно, а рисковать не хотелось. Внушительный столбик. И мыслишка мелькнула: не зря же его поставили.
На следующее утро Яков Стон в церковь, конечно, не пошел, хотя было воскресенье и уважающие себя леймонтцы важно прошествовали под окнами, приодетые и умытые. Но Стон в своих делах привык обходиться без помощи божией. Не слишком довольный вчерашним разговором, он объехал город, ничего нового для себя не увидел, сыграл три партии на бильярде в окраинном заведении, выиграл шесть засаленных, измятых бумажек, три пропил в соседнем баре и от нечего делать отправился на тридцатый километр за городом. Там он остановился, несмотря на предупреждение. Столб был внушительный, розоватый, буковый, с назидательной надписью. Равнодушный к назиданию, Стон с несвежей от проглоченного спиртного головой подошел к нему и потрогал: крепко. Обошел: ничего не случилось. Потом отошел в сторону и прищурился. И тут ему показалось, что воздух, одинаково прозрачный на милю в окружности, в полуметре от столба словно чуть-чуть потемнел, как стакан воды, в который капнули молоком. Будто прямоугольник с закругленными углами, слегка припудренный пылью. Оглянулся: рыжая засохшая трава, огороженная колючей проволокой, нигде не украшалась присутствием человека. Не раздумывая, потому что думать от виски и жары не хотелось, Стон шагнул к запыленной прозрачности и пропал.
Вернее, пропало все окружающее: трава, проволока, столб, земля и небо. Стон очутился в темноватом коридоре с упругими, но не проницаемыми стенками с тропинкой посреди, по бокам которой идти было трудно, потому что края ее закруглялись кверху. Позади была темнота, впереди не слишком далеко, но и не рядом маячил тусклый, беловатый, словно бы дневной, свет. Стон пошел вперед, ощущая как бы два воздушных потока: один — встречный от света слева, другой — подталкивающий справа из темноты. Соприкасаясь, они образовывали, как он догадался впоследствии, некую химическую реакцию, воздействие которой он уже ощутил, пройдя десяток шагов вперед. Вся левая сторона его тела как бы немела, становилась чужой, рука сгибалась с трудом, нога еле двигалась. Прижимаясь к правой стороне коридора, он пошел дальше; стало чуть легче, немело теперь только левое плечо и рука. Через два-три шага он наткнулся на распластанное тело полицейского: он был мертв, но тело не разложилось, даже запаха, характерного для морга, не было. Еще через два шага он увидел тело бродяги и возле него трех мертвых парней, которые, видимо, пытались его сдвинуть. А чуть поодаль, опрокинувшись на спину, лежала девушка, тоже мертвая и тоже не разложившаяся, хотя, как запомнил Стон, эпидемия исчезновений на Леймонтском шоссе произошла уже более месяца назад. Все тела были холодные, как тела мертвецов, но не тронутые разложением, — как куклы в музее восковых фигур.
Осторожно, прижимаясь к правой пружинящей стороне коридора, он вышел на свет и чуть не ослеп от нестерпимого блеска. Именно блеска, а не света, сияющего сверкания, ударившего по глазам, как тысяча молний. Стон уже не мог стоять даже с закрытыми глазами: левая нога его совсем одеревенела. Сознания он не потерял, он знал, что жив, только исчезла мысль и память о случившемся. Он видел что-то цветное, сменяющееся и яркое, видел не открывая глаз, будто на вращающейся ленте. Запомнить ничего было нельзя, как после выставки произведений абстрактного искусства: пятна и линии, линии и пятна. Потом все исчезло; он вспомнил, что случилось, и чуть-чуть приоткрыл глаза. Блеск был по-прежнему сильный, но глаз уже привыкал. Стон приподнялся, и ему стало больно: он лежал на россыпи битого стекла и острые, колючие осколки впивались в тело. Кругом простирался как бы кокон, совсем не цветной и не прозрачный, словно его сделали из чисто вымытого горного хрусталя. Не было того, что мы называем землей и небом, картиной или ландшафтом. Все вокруг было замкнуто, как кишкообразный пузырь, из которого выпустили часть воздуха, стенки его сплошь покрылись морщинами, ямами и выступами, которые вблизи были похожи на невысокие утесы и скалы. Естественные грани их были отшлифованы, словно потрудились тысячи гранильщиков, усилив сверкание их до бриллиантового блеска. Кокон был велик, в нем легко поместился бы поваленный набок небоскреб, и дышать в этом замкнутом и едва ли проветриваемом пространстве было легко и приятно, даже лучше, чем на шоссе возле пресловутого «ведьмина столба»: никакой пыли здесь не было и никакой жары, как на палубе большого океанского парохода.
