Фредерик Неваль - Гробница Анубиса
— Большое спасибо, Абдель. Я сохраню это. Надеюсь, что еще сюда вернусь. Увидимся.
— Иншалла! Большая честь, мадам, профессор Морган, профессор Этти. — Он подошел к моему братцу, склонился к его уху и зашептал: — Вам бы надо говорить, что вы пакистанец, для безопасности, потому что мы имеем много проблем с людьми, которые немного сумасшедшие. — Он постучал себя пальцем по лбу. — Туристов пугают. Плохо для страны. Меньше прибыли. Совсем нехорошо.
— Да, мы слыхали о ваших исламистах.
По-видимому, задетый, гид запротестовал:
— Они говорят о себе, что сыны ислама, но они лгут. Они опасны. Мы молимся, чтобы Бог покарал этих безумцев, но… У него столько всяких дел… — (Этти невольно усмехнулся.) — Катер уходить. Да пребудет с вами Бог, — добавил гид на ломаном французском.
Мой брат в ответ учтиво промолвил: «Благодарю». По-арабски.
Поезд снова пренебрег расписанием — тронулся на полчаса позже срока, но Ганс все еще не мог опомниться от недавних впечатлений: донимал Гиацинта, живописуя ему тысячу и одну подробность посещения гробниц. Пользуясь прохладой, которую обеспечивал кондиционер, мы распорядились, чтобы нам подали в купе чай с восточными сладостями, чтобы можно было лакомиться ими и одновременно рыться в своих записях. А поскольку все вертели в руках посох Анубиса, на руки и одежду каждого опять уже в который раз налипли золотые чешуйки
— Черт возьми, — бурчал я, вытирая ладони бумажной салфеткой, — везде эти чешуйки! Они с него так и сыплются!
Достал из рюкзака щетку и пошел в ванную, чтобы обмыть посох под краном. И тут мне стало нехорошо. Некоторые хрупкие значки, нанесенные стекломассой, от контакта с водой стали бледнеть, как будто готовясь отделиться от металла и осыпаться. Похоже, вода размягчила смолу, что удерживала их на месте.
— Этти! — позвал я, торопливо осушая посох салфеткой, и брат тотчас примчался. — По-моему, я нарушил клеевой слой, на котором держится эта стекломасса. Я его сунул под струю, хотел щеткой пройтись…
— Морган, это невозможно. Знаки не приклеены, они вставлены в металл, зафальцованы.
— Да ты посмотри, ведь похоже… Ах ты черт, как странно. — Не веря своим глазам я увидел, что знаки приняли свой первоначальный вид. — Всего секунду назад казалось, что они совсем потускнели.
В растерянности я поднял глаза, глянул на потолочный светильник. Может, это искусственное освещение вытворяет со мной такие шутки?
— Ты ничего не испортил, все как было, — заключил брат, внимательно осмотрев посох.
— Было похоже, будто у него давление упало. Значки вдруг посерели.
— Посерели? — Этти потрогал пальцем маленькие голубые стекляшки. — В воде, да? — Склонясь над раковиной, оп открыл кран с холодной водой. — Посерели? Так? — Он резким движением встряхнул мокрый посох.
Значки снова будто выцвели.
— Лучше вытри… Этти! — (Но он вдруг оттолкнул меня и бросился к рюкзаку Ганса.) — Что ты хочешь делать с этой отверткой? — закричал я в испуге. — Этти!
Ошеломленные, мы смотрели, как он, приложившись ухом к посоху, постучал кончиком отвертки по стеклянным значкам и вдруг расплылся в улыбке. Не обращая внимания на наши недоумевающие взгляды, он поднес посох к губам и стал простукивать его на сей раз зубами.
Я страдальчески возвел глаза к потолку:
— Этти! Можно узнать, что ты делаешь?
Его ухмылка стала еще шире.
— Я начинаю понимать…
— Мы бы не прочь сказать о себе то же, — вмешался Гиацинт.
— На этом посохе нет никакой стекломассы! И нечего так таращить глаза! Засунь его под душ, облей холодной водой, и сам все поймешь.
Зная, что ему можно доверять, я послушался, открыл кран, хотя наши спутники весьма скептически наблюдали за мной.
Подставив посох под ледяную струю, Этти стал ждать.
— Вспомни, — сказал он, — в Индии, когда мы были мальчишками, а девочки хотели узнать, влюблены мы или нет, они надевали нам на палец такие дешевенькие колечки…
Я порылся в своих подростковых воспоминаниях, и перед глазами всплыла юная брюнетка в сари из набивной ткани с голубыми цветами, как она надевает мне на мизинец латунное кольцо и кричит: «Влюблен! Морган влюблен в Рани! Морган влюблен в Рани! Камешек стал серым!»
— Камень Рамы?
— Что такое? Вы о чем? — наседал Ганс.
— Есть такой камень, разновидность кварца, он ничего не стоит, попадается на юге Индии, — сказал я. — Он меняет цвет под воздействием температуры тела. Девушки покупают за бесценок латунные кольца. Когда наденешь его на палец, камень становится ярко-голубым, если рука холодна, а если она горячая, то…
Я недоговорил: осекся, вдруг сообразив, куда клонит Этти.
И тут он вытащил посох из воды. Некоторые голубые знаки, став темно-серыми, почти совсем слились с металлом. Другие, по-видимому, все же стеклянные, сохранили свою яркую голубизну.
— Ах ты, дьявол! — выругался Гиацинт.
Но брату было не до нас с нашим изумлением — он созерцал письмена, не обращая на нас внимания, и только бубнил себе под нос:
— Ну да… Это все меняет! — Камешки уже снова начинали принимать свой природный оттенок. — Лед… Ганс, сбегай в вагон-ресторан и принеси кубики льда! Морган, мне нужен анк!
Ганс не без проволочки возвратился с термосом, наполненным кубиками льда.
— Что ты им сказал? — спросил я.
— Что у Кассандры климакс в самом разгаре, приливы замучили.
Гиацинт расхохотался, а Кассандра возмущенно фыркнула:
— Маленький поганец!
Выбрав ледышку покрупнее, брат стал медленно водить ею по письменам. Когда знаки меняли цвет, он делал записи.
Мы ждали, когда он закончит. Кто постукивал об пол ногой, кто как бешеный дымил сигаретой, и вот через полчаса Этти наконец выпрямился с блаженной ухмылкой.
— Ну?! — Кассандра первой не выдержала. — Что там?
— Вот первоначальный текст, что я перевел, — сказал он, протягивая нам лист бумаги. — А вот, — и он стал подчеркивать бледно-желтым маркером некоторые слова, — вот что получается, если принимать в расчет только те письмена, что не меняют цвета: «Поток выступил из берегов, и нам пришлось покинуть свои дома. На улицах нашего селения его бессмертное тело распростерлось, подобно мертвецу, что пребываете своем склепе. Три месяца оно покоится на ложе, не принадлежавшем ему, Потом вода отступила. Минули годы, мы думали, что река утихомирилась, наши жизни спасены, но мы ошибались, ибо властелин мертвых вернулся в город, где дал волю своему гневу, не пощадив ни той, что его чтила, ни того, кто возносил ему молитвы. Прежде чем пришел рассвет, узурпатор помыслов, над нами проплыла ужасная тень Осириса: сей возлюбленный Исиды распростер свою тень. Его тайна в том, чтобы сеять болезнь, блуждая в маске отчаяния. Позже это селение изменило свой лик, другие люди вступили на землю его, и оно стало зваться иным именем.»
